По степи шагал верблюд
Темнокудрый важно кивнул.
– Мы будем жениться, – по слогам пропела Глафира, видя непонимание, затопившее исхудалое лицо с выступающими желтыми скулами. – Понимаешь, муж и жена? – Она выставила безымянный палец.
Чжоу Фан еще раз поклонился, на этот раз подольше задержав взгляд на своих крепких новеньких валенках. Требовалось выровнять дыхание. В спутнике Глафиры он сразу узнал подельника коротышки Егора, контрабандиста и прощелыгу.
Глава 2
– Скудоумная ты, Глашка, – обзывалась матушка. – Выгоды своей ни в жисть не чуешь.
Наверное, так оно и было. Когда поспевали яблочки над старенькой лавочкой в саду, маленькая Гланя угощала соседских ребятишек, с кем играла в салки да скакалки в теплой уличной пыли. Те тянули немытые ручонки, выбирая самые сочные и краснобокие, а дарительнице доставалось подгнившее, с червячком, на которое никто не позарился. Ей и обидно, с одной стороны, и радостно, что приятели довольны остались, у всех красавцы в руках без единого изъяна. Ну и пусть у нее недозрелый уродец, так в огороде еще полным‑полно.
Подросла, да не поумнела: в приходской школе стеснялась первой отвечать, хоть урок знала назубок, в бане всегда последней мылась, чтобы за всеми полы подтереть. А потом случилось чудо: княгиня Шаховская велела маменьке прислать Глафиру в барский дом горничной, мол, батюшка Прокофий нахваливал ее кроткий нрав и преданность, а у княгини мать‑старуха при смерти, ей вредные поблизости не надобны, только сердобольные.
Барышня‑недоросль и тут начала оглядываться по сторонам, кому бы нежданную удачу преподнести на блюдечке, а самой пойти в коровник буренкам хвосты крутить, но княгиня строго потребовала именно Глафиру Смирнову, Матвееву дочку, Свиридову внучку. Так и прижилась она в княжеском особняке, проводила с миром старую барыню и подружилась с хозяевами.
Усадьба Шаховских на кособоком холме над вольным Ишимом казалась не вросшей корнями в крутой берег, а присевшей над обрывом, будто собиралась, отдохнув, пуститься в пляс. Одна сторона выросла почти в три яруса и любовалась речными пейзажами, а другая – пониже, всего в один ярус с цоколем – подбоченилась с хозяйственной ухваткой напротив рынка. Флигели смотрели в разные стороны, как руки у балаганного Петрушки, а яркие ставенки на окнах блестели орнаментом на его рубашке. На «голове» усадьбы красовался круглый колпак‑ротонда, как и полагалось уважающему себя скомороху.
В отличие от веселого экстерьера, внутри усадьбы царила приличествующая высокородным особнякам чинность: бронзовые канделябры, портреты в золоченых рамах, фортепиано в маленькой гостиной и превосходный дубовый паркет. Правый флигель князь Веньямин Алексеич оборудовал под контору, отчего там вечно сновали деловитые грызуны‑крючкотворы или большерукие выходцы из крестьян. В левом флигеле проживала прислуга во главе с «фельдмаршалом»‑управляющим, а господские апартаменты снисходительно наблюдали за всей этой кутерьмой с верхних ярусов.
Центральное же здание целиком посвящалось приемным, залам, гостиным и бильярдным, с высокими двустворчатыми дверями, отворявшимися не каждый день, да еще и с задумчивым недовольным скрипом. Мол, стоило ли их беспокоить, не лучше ли двуногим непоседам проскочить поскорее мимо, а их сохранить для красоты и пущей важности? В обязанности Глафиры входила забота о хозяйских опочивальнях, поэтому с капризными дверьми первого этажа она соблюдала вежливый нейтралитет.
Матушка воспитывала в строгости, бездельничать не позволяла. Хоть камень во дворе катай от забора до калитки и обратно, но не лодырничай. Не заведено у русских людей праздновать будни, если ты не Емеля‑дурачок.
– Чтобы замуж не стыдно было тебя отдавать, – заканчивала мать каждое поучение, и Глафира вскакивала, бежала в огород, полола, собирала, мыла, шинковала, пекла, лишь бы не опозориться перед семьей будущего супруга.
Когда круглые груди начали распирать скромное синее платье, на Глашу стал заглядываться соседский сын Семен – высокий, ладный, с открытой улыбкой, дразнящей крупными, слегка кривоватыми зубами. Неискушенное сердечко глухо тюкнуло в подреберье, а потом заныло, забеспокоилось, передавая рваный ритм влюбленности встревоженным глазам, беспричинно улыбающимся губам, нервным пальцам.
– Вот и женишок на наш порожок, – удовлетворенно хмыкнула матушка.
На старших вечерках, когда выпадал черед хороводить с Семой, Гланя заливалась маковым цветом, и непослушное дыхание предательски сбивалось от разудалой «Ураза[1], ураза, целоваться три раза́». Она уже прыгала и через ремешок, и через лавочку, а дома, в одиночестве, складывая непрогорелые чурбачки в загнетку[2], потихоньку напевала один‑единственный мотив, начинавшийся словами «Уж Сенюшка, Семеонушка». Положенные само‑вязаные перчатки из верблюжьей шерсти, любовно расшитые бело‑синими узорами, крепкие, кусучие, как сибирские зимы, давно лежали на дне девичьего сундука, ждали первых холодов, чтобы перекочевать за пояс избранника.
Семен, как и большинство жителей Новоникольского, трудился на маслобойном заводе Шаховских. Начал сопливым босяком с тележкой для отвала отходов, но скоро сообразил, что на таком поприще карьеры не сделать, и попросился в ученики к механику. Дядька Фрол учеников не баловал, мог и подзатыльником угостить, поэтому выживали под его могучей рукой и насупленным взглядом только самые огнеупорные. Семен к таковым не относился.
Через пару месяцев он выяснил, что в Омске можно отучиться на квалифицированного механика, которому сам Фрол запчасти подносить станет. Упросил батяню раскошелиться и отправить его на настоящую учебу. Отец покряхтел‑покряхтел, да и растряс мошну. А что? Сын в люди выбьется, станет большим человеком на заводе, в семье достаток, а старикам гордость и почет. Через два года Семен вернулся, но механиком его вредный Мануил Захарович, обрусевший голландец, директорствовавший на заводе, почему‐то не взял – поставил к сырью, на неудобную черную работу. Семен обиделся и решил распрощаться с пролетариатом. Лучше на поле уйти: там свежий воздух, приволье, коровы добрые, не то что заводские начальники.
– Глашка, я пойду в пастухи, – заявил он как‐то, сидя на завалинке в объятиях теплых летних сумерек. – У меня руки, не приспособленные к механизмам, не чувствуют железо. Я человек, который с живым в ладу. Вот коровы – они живье, их я понимаю, с ними шустро сдружусь. Буду пасти стадо, гонять на удой. Мантулить[3] не ахти как. Цельный день на лугу: можно и в картишки порезаться, и стихи посочинять.
[1] Ураза – мусульманский пост.
[2] Загнетка – место на шестке русской печи, куда сгребаются горячие угли.
[3] Мантулить – работать без толку, без прибыли (диал.).
