Попутный лифт

В назначенное время дверь открылась, вошла молодая женщина. Лаконичное: «Добрый вечер! Я – Александра». Павел Николаевич поприветствовал её в ответ.

Открытый овал лица с соразмерными чертами и без следов макияжа. В иных обстоятельствах, если догадаться, оно бывало привлекательным. Недлинные волосы собраны сбоку заколкой с выпуклым силуэтом лошадки. Довольно светлые, но не настолько, чтобы принадлежать блондинке. Аккуратно обработанные ногти без намёка на лак. Длинное вязаное платье с тонким пояском. Цвет его трудноопределимый: обобщённо назвать можно и кофейным, но с очень лёгким добавлением тёмно‑синего. Платье не слишком светлое и создаёт контраст с незагорелой, по зиме, кожей. Голос, меццо‑сопрано – отстранённый, протяжный, но не заунывный. «Беовульф». Голос вполне подходит для его прочтения вслух, для декламации. Лучшего не вообразить, если кому в современности придёт в голову вновь складывать эпическую поэму.

Ей было легче, когда «год назад смогла поговорить с психологом о травме». Так Александра обозначила нечто трагическое, имевшее место быть. Фомин, разумеется, не стал теснить разговор прямым вопросом «о чём вы?». А Александра продолжала говорить о себе с высоты дикого гуся, только что перелетевшего за Гималаи и не сообразившего, что уже можно бы и спускаться. Фантазия неискушённого, неосведомлённого слушателя готова и имеет время предвосхитить в качестве «травмы» всё, что угодно: укус реликтового крокодила во время купания в камышовых низовьях Вертуги, равно как и руку, защемлённую дверью.

– Я живу, но нет ощущения цели. Белый туман. Было какое‑то дело, поддержка: спорт. Этот уровень полностью рассыпался… Приступы зависти‑апатии к другим людям: они живут… Тупик. Ощущение стагнации, хотя внешней всякой деятельности много. Это как оправдание себя. Я знаю – это плохо… Захлёбываюсь в пустых обидах, волны злости, зависти… Колоссальные проблемы с памятью… Сейчас коматоз меньше. Помогает возможность выговориться. Священник, подруги говорят: хватит, вылезай. С братом странная связь… Некуда торопиться. – Александра рассеянно смотрела внутрь себя. Словно чтецу требовалось собраться, сделать усилие и перевернуть страницу.

Когда автор эпической поэмы делает остановку в чтении между главами, у слушателя возникает неочевидный вопрос‑выбор. Кто он сам? Аплодирующий поклонник или педантичный, изучающий критик? Или непредвзятый судья с руками, которые похлопывают по карманам с текстами готовых вердиктов? Фомину было важно оставаться с той частью публики, относительно которой сказитель может продлевать надежду на прикосновение. Печаль.

– Младший брат убил. Семья прикрыла. Он сказал, что защищался. Это было совместное решение: мать, отец и я. А спустя три года – родители уже умерли – он совершил второе убийство. Это была его женщина, его подруга. Ей было двадцать семь. Я иногда думаю, что в этом и её вина… Однажды он её ударил. Тогда она должна была уйти… Почему не ушла?.. А сейчас её стали искать. Я с милицией поехала на дачу. Это моя, наша дача. Я открывала дом своим ключом, проходила с милицией. Брат сидел в комнате на диване, согнувшись. Держал голову двумя руками, скорее поддерживал её, чем прятал лицо. На полу эта женщина. Я смотрела, как выводят его, как выносят её тело. Мы так и не встретились глазами. Не помню подробностей, как всё перефотографировали, меня что‑то спрашивали… Ощущения времени не было, не могу сказать, было ли это долго. Когда все ушли, стала всё мыть, на полу была повсюду кровь. Сутки мыла, наверное, не останавливаясь. Словно когда смою, то ничего не было. Словно всё еще можно изменить…

Ожидаемо и неожиданно. Что достанется дневному свету? Задержка дыхания, когда нечто – до проявления светового фона наверху – начинает освобождаться, прорисовываться над ненадёжной толщей воды.

Александра и Павел, Саша и некто, архитектор и строитель. Они двигали столы‑парты, учебную доску на колёсиках, стулья. В идеальном пространстве, с помощью одушевлённой сумки, покорного набора маркеров и подвернувшейся под руку вазы построили, создали три павильона, три композиции.

Первая – разговор в той комнате, где всё пропитано убиванием. Убивание осталось в стенах, в потолке, а не только на ещё не отмытом полу. Разговор с братом, непротокольный… Под бешеным порывом ветра град сечёт по лицу. Секущий и секущийся крик. Словно громкость зависит не от лёгких, а от того, сколько воздуха осталось вокруг, в изолированном стенами пространстве. Сель. Гнев.

Затем, спустя минуты три (тринадцать, тридцать три?), Саша перебирается в отдалённое воспоминание. О том, как после похорон матери (отец умер первым) они с братом поехали вдвоём на озеро, на своё любимое место. Разведённый костёр. Брёвнышко, на котором они сидят у огня. Сидят рядом и так близки.

– Как мы были близки… Брат всегда был маминым любимцем, немного избалованный. Мать любила сына безоглядно, без «почему», как любимую игрушку. Он и слушался маму как котёнок.

– Я поздний ребёнок, а брат – тем более. Мать всегда говорила: «Позаботишься, будешь присматривать за братом, когда меня не станет». Вот, присмотрела… Мне страшно, брат выйдет через четыре года, я боюсь его… Или своей ответственности за него? Сейчас не переписываюсь, но я его чувствую на расстоянии…

Перемещение в надпространство третьего акта, где в павильоне были только Саша с мамой. Без суфлёра. Диалог не сослагательный, диалог вне хронологии, диалог над временем: ни капли преувеличения! В заострённый желобок зелёного яблоневого листа скатилась послегрозовая капля. Хватит ли ей упрямства, наберёт ли она ещё влагу? Совсем чуть‑чуть, чтобы оторваться полновесной каплей. Или иссохнет под скорым полуденным солнцем?

– У меня своя жизнь… Да! У меня своя жизнь! Да, пора взрослеть…

Солнце – оно для всех. А его тонкий остронаправленный луч, преломлённый в той капле, преломляется для одной только Саши. Никто – до самой последней секунды – никто не знает той реплики Саши, что предшествует возвращению:

– Хватит мне быть хорошей девочкой.

Точка прочнее, твёрже восклицательного знака. Что в ней? Неделимый геометрический объект. Обжалование немыслимо.

…Несколько часовых поясов к востоку, исправительная колония, где отбывает срок Антон, её брат. Середина ночи. Ему снилось, что он опять обманывает мать, сказываясь приболевшим. Смеётся над её легковерием. Рядом сестра, она знает про обман, но не выдаст. Она всех соединяет, соединяет даже с отцом, которого он презирает. Он нуждается в ней так, что хочется вмиг вскочить с кровати, невзирая на последующее разоблачение, и ненавидит это желание так, что стискиваются, скрипят зубы; своей любовью сестра сковывает, мешает… Он проснулся резко, с колотящимся сердцем и ощущением пересохшего рта. И с точным знанием причины: от того, что во сне он что‑то хотел сказать сестре. Что‑то очень важное. Забыл.

 

8

Реальность? На этот раз реальность – это путь Павла Николаевича Фомина до парковки. Это осознанность носа, который на вдохе пропускает через себя морозный и сухой воздух.

Машина, видимая издали в отсутствии давно разъехавшихся по случаю пятницы нетерпеливых соседок, в свете неяркого фонаря показалась сиреневой. Наверное, она вольготно, крепко разоспалась, раз решила не заводиться: однажды выбрав курс на саботаж, надо его придерживаться. А иначе саботаж будет переименован в каприз.