Привет, Джули!

За ужином мама допытывалась, чего это я такой угрюмый, и переводила взгляд с меня на дедушку. Соль ему сегодня не понадобилась. Это хорошо – я мог не удержаться и кинуть в него солонку. Папа и Линетта, как обычно, были слишком заняты. Линетта сперва выбирала изюминки из морковного салата, а затем снимала с куриного крылышка кожицу, а заодно и мясо. Папа ругал политику своей компании. Его никто не слушал, как и всегда, когда он разглагольствовал на тему «если бы я был боссом», но на этот раз мама даже не притворялась, что ей интересно. И не пыталась убедить Линетту, что ужин вкусный. Она не отрывалась от нас с дедушкой, пытаясь понять, почему мы друг на друга дуемся.

Он‑то чего нахохлился? Что я ему сделал? Ничего. Ничегошеньки. Но он явно злился. Я старался не смотреть на него, но в середине ужина мы все‑таки встретились взглядами. Он изучающе смотрел на меня – не озлобленно, но твердо. Мне стало не по себе. Что это значит? Я снова отвел взгляд. На маму я тоже старался не смотреть. Я продолжил есть и делал вид, что слушаю папу. При первой же возможности я извинился и скрылся в своей комнате.

Я собирался позвонить Гаррету – как и всегда, когда меня что‑то беспокоит. Я уже даже набрал его номер, но почему‑то повесил трубку.

Мама позже заходила ко мне, но я притворился, что сплю. Сто лет так не делал, но я хотел, чтобы меня оставили в покое. Ночь прошла так же беспокойно.

Утром Джули не было на остановке, в пятницу тоже. В школу она ходила, но вы бы ее не заметили, если бы специально не искали. Она не вскидывала в воздух руку на уроках, не шаталась по коридорам на переменах, не давала непрошеных комментариев к репликам учителей, не отчитывала учеников, пытавшихся влезть в очередь в столовой. Она просто присутствовала. Тише воды, ниже травы.

Я уговаривал себя радоваться этому – ее будто вообще не существовало, разве не этого я всегда хотел? Но мне было не по себе. Из‑за дерева, из‑за того, что она уходила в библиотеку, чтобы пообедать в одиночестве, и из‑за заплаканных глаз. Я хотел подойти и посочувствовать, но так и не нашел слов.

К середине следующей недели дерево уничтожили. Участок очистили, даже попытались выкорчевать пень, но не смогли сдвинуть с места и в итоге решили выжечь. На остановке Джули упорно не появлялась. К концу недели я узнал от Гаррета, что она теперь ездит в школу на велосипеде. Он уже дважды на этой неделе видел, как она посреди пути чинит цепь на своей развалюхе.

Я решил, что она так недолго продержится: до школы ехать довольно далеко, и когда она забудет про дерево, то снова пересядет на автобус. Как‑то я даже осознал, что ищу ее взглядом. Ну, не то чтобы ищу – но поглядываю по сторонам. В один дождливый день я решил, что сегодня она точно придет на остановку, но Гаррет снова ее видел – она ехала на велосипеде в ярко‑желтом дождевике. На математике я заметил, что ее брюки ниже колен промокли насквозь.

После уроков я даже хотел догнать ее и посоветовать пересесть на автобус, но в последний момент остановился. О чем я только думал? Джули же истолкует дружескую заботу неправильно! Нет, приятель, берегись! Оставь все как было.

Меньше всего я хочу, чтобы Джули Бейкер думала, что я скучаю по ней.

 

Платан

 

 

= Джулианна =

 

Люблю смотреть, как папа рисует. И слушать его, когда он рисует. В моменты, когда он слой за слоем наносит мазки на пейзаж, его речь звучит мягко, но с тяжелыми нотками. Это не грусть – скорее, усталость и умиротворение.

У папы нет студии, а гараж полон вещей, которые лежат без дела, но когда‑нибудь обязательно понадобятся. Так что рисует папа на улице. Говорят, творить на природе лучше всего, но с нашим двором это не работает. Папа решает проблему так – всюду берет с собой камеру. Он каменщик и по работе часто куда‑нибудь ездит на своем пикапе. Он всегда начеку, когда видит прекрасный рассвет, или закат, или просто красивое поле с пасущимися овцами или коровами. Затем он прикрепляет снимок к мольберту и рисует. Получается классно, но мне всегда было немного жалко папу из‑за того, что ему приходится рисовать на нашем заднем дворе. Не самое живописное место. А когда я начала разводить там кур, стало еще хуже. Хотя за работой папа не замечает ни двор, ни кур, ни даже снимки. Он видит что‑то большее. У него такой взгляд, словно мыслями он далеко. Он держит в большой мозолистой руке тоненькую кисточку и рисует, и кажется, что им управляют сверхъестественные силы.

В детстве папа разрешал мне садиться рядом и наблюдать, при условии, что я буду вести себя тихо. Мне тяжело давалось долгое молчание, но через пять‑десять минут тишины папа сам начинал говорить. Благодаря этим посиделкам я многое о нем узнала. Он рассказывал о разном: о том, что делал в моем возрасте, и как доставлял сено на своей первой работе, и как жалеет, что не окончил колледж.

Когда я стала постарше, он по‑прежнему много рассказывал о себе, но начал расспрашивать и меня. Что мы изучали в школе? Что я сейчас читаю? Что я думаю о том или о сем? Один раз он удивил меня: спросил, почему я без ума от Брайса. Я рассказала о его глазах, и волосах, и о том, как у него на щеках появляется румянец, но, кажется, объяснила как‑то неправильно: когда я закончила, папа покачал головой и мягко, но убедительно посоветовал рассмотреть всю картину целиком. Не совсем поняла, что он имеет в виду, но мне захотелось поспорить. Да что он знает о Брайсе? Вообще ничего! Но здесь нельзя было ругаться. В доме можно, но не здесь. Мы долго молчали. Потом папа поцеловал меня в лоб и сказал:

– Правильная светотень – самое важное, Джулианна.

Правильная светотень? О чем это он? Мне было очень интересно, но я побоялась, что если спрошу, тем самым покажу, что я не такая уж и взрослая. Он произнес это как что‑то очевидное. Как будто я не могу не понять.

После этого он редко говорил о чем‑то конкретном. Чем старше я становилась, тем больше он философствовал. Интересно, правда ли он начал мыслить глубже или счел, что я уже могу это воспринимать, раз мой возраст из цифры превратился в число. Обычно его размышления влетали мне в одно ухо и вылетали через другое, но порой что‑то цепляло, и я понимала в точности, что папа имел в виду. Он говорил: «Картина – не просто сумма частей», а затем объяснял, что корова сама по себе – просто корова, луг – просто трава и цветы, а солнце, пробивающееся сквозь ветки, – лишь луч света, но соедини их – и получится волшебство. Я поняла его слова, но вот прочувствовать не могла. До дня, когда забралась на платан.

Он рос на пустом, никому не нужном холме целую вечность. Летом развесистая крона спасала от солнца, а весной в листве вили гнезда птицы. С него можно было кататься как с горки – ствол закручивался спиралью. Мама говорила, что ствол деформировался очень давно, но платан выжил. Теперь, едва ли не сто лет спустя, он все еще здесь. Самое большое дерево из тех, что она когда‑либо видела. Мама называет его «воплощением жизнестойкости».

Я часто играла рядом с деревом, иногда залезала на него, но так высоко забралась только в пятом классе. Я полезла доставать воздушного змея, застрявшего в ветках. Я заметила, как этот змей сначала парил в воздухе, а потом спикировал где‑то в районе холма. Я тоже запускала таких и знала: иногда они безвозвратно пропадают, а иногда преспокойно лежат посреди дороги и ждут хозяина. Воздушные змеи бывают двух видов – везунчики и упрямцы. У меня были и те, и другие, и везунчиков определенно стоит догонять.