Пятый Лепесток

Голос застрял в горле терпким комком: будто она проглотила кусок стекловаты. Майя сделала шаг вперед, она готова была упасть перед ним на колени, оправдываться, кричать, призывать на свою голову проклятья, но ничего не стерло бы из его памяти обидные слова. Он уже их услышал. Воробьи вылетели.

Артём просто стоял перед ней, опустив плечи, смотрел на неё и молчал, а потом развернулся, поднял с земли свой рюкзак и пошел к школе. Не проронив ни слова.

– Артём, стой, – молила Майя, – погоди, пожалуйста, не уходи!

Она догнала его, схватила за рукав. Он аккуратно высвободил руку и скрылся за дверьми. Майя повернулась к мальчикам. Они наблюдали эту сцену тоже молча.

– П… простите, – заикаясь, выговорила она. Глаза её были сухими, но рыдания душили, – мне т… так жаль! Я пра… правда, не хотела! – Она разозлилась, что не может говорить нормально, что ничего не может сделать, чтобы все исправить.

– Хотела, еще как. – Негромко ответил Антон после небольшой паузы.

Они тоже стали собирать раскиданные вокруг скамейки вещи: карточки, игровое поле, листы со сценариями. Костя бережно сложил их все один на другой и отдал Майе. Из школы донесся звонок, мальчики ушли. Она осталась одна посреди холодного школьного двора.

 

Вторая интермедия

 

Когда мне было одиннадцать, я впервые попал в церковь. Это произошло случайно. Наша семья владела большим участком земли, и как только становилось тепло, мы выезжали на полевые работы. Среди грядок, плодовых деревьев и сорняков проходило моё детство, я любил помогать матери и бабушке в огороде. После тяжелого дня, вечером мы разжигали костёр и пекли картофель в золе. Это время навсегда осталось в моей памяти, как самое спокойное и беззаботное.

Это был аномально жаркий день для мая. Термометр с утра показывал тридцать два градуса. Меня послали в соседнее село за удобрениями для грядок, и я плёлся, обливаясь потом, нагруженный двумя дурно пахнущими вёдрами по раскалённому асфальту. Над дорогой нависали высокие дубы, и я спасался от палящего солнца в их тени. Пить хотелось невероятно, до ближайшей колонки было минут двадцать пути, а до дома и того больше. Остановившись на мгновение, я сорвал несколько лепестков щавеля, сунул их в рот, но от кислого вкуса, приправленного дорожной пылью, жажда только усилилась.

И тут я увидел церквушку. Не то чтобы я не видел её раньше, мы проезжали мимо неё на автобусе по нескольку раз в неделю, да и я всё лето бегал по этой дороге с друзьями на речку. Церквушка была скромная, с белёными стенами и голубым куполом. Дверь была открыта, я решил попросить воды.

Вёдра я оставил за оградой, пересёк маленький зелёный дворик с ухоженными раскидистыми яблонями и приблизился к дверям. Внутри было прохладно и тихо. Висел необычный сладковатый запах, который показался мне таким приятным, что я сделал несколько медленных глубоких вдохов. Этот запах настолько пришёлся мне по душе, что его хотелось вдыхать и вдыхать, его хотелось набрать в пригоршни и умыться им, чтобы он остался на коже.

Церковь освещалась естественным светом, льющемся из высоко расположенных окон, и догорающими свечами. Сделав несколько несмелых шагов, я оказался в маленьком помещении. Передо мной находился позолоченный иконостас с царскими вратами, на белых стенах висели иконы в резных деревянных рамах, задрав голову, я увидел, как сужается высокий потолок, переходя в купол, а на самом верху было изображение белого голубя. Оно было таким простым – всего лишь несколько мазков краски на голубом фоне! – и одновременно трогательным.

Я стоял, словно окутанный ароматной тишиной, смотрел на голубя и чувствовал, как сердце бьётся чаще. Что‑то кружило голову, не то запах, не то долгожданная прохлада. Я даже забыл о жажде, просто стоял и смотрел, замечая крохотные изъяны в покраске стен.

– Здравствуй.

Мягкий голос вплёлся в звенящую тишину, и я не сразу понял, что больше не одинок в этом маленьком душистом мирке.

В дверях стоял высокий мужчина в чёрной рясе. Волосы у него были длинные, до плеч, сплошь седые. По лицу угадывалось, далеко за пятьдесят лет ему. Мне, одиннадцатилетнему мальчику, казалось, что он древний старик.

Я попятился, ожидая, что меня отругают.

С обычаями церкви я был не знаком, может быть, мне нельзя было входить сюда? Я бросил на себя быстрый взгляд: майка вся в грязи, на ногах штаны с дырками и вытянутыми коленками. Чтобы хоть как‑то поправить ситуацию, я попытался незаметно вытереть руки о бока, но это, конечно, не помогло.

Человек в рясе улыбнулся.

– Не бойся, подойди.

Голос у него был певучий, мягкий, до того добрый, что я мгновенно перестал волноваться о внешности. Священник подошёл ближе и улыбнулся.

– Я… пришёл попросить воды, – слова вышли тихими и несмелыми. Мне казалось, нельзя говорить здесь обычным голосом.

– Жарко сегодня, – чёрная ряса до пола слегка колыхнулась, когда священник направился к выходу, – подожди немного.

На минуту я снова остался в церкви один, потом он появился снова. В руках у него был стакан с водой. Я выпил всё до последней капли, захотел ещё, но попросить постеснялся. Взгляд мой против воли вновь скользнул вверх.

– Как его нарисовали там, так высоко?

– Нравится? – спросил священник, снова улыбнувшись, – эта церковь стоит здесь много десятилетий. Во время войны она была единственной на много километров, где совершались службы. Мой отец открывал эти двери для всех, кто приходил без крова, без еды, больной, или сломленный духом, никому не отказывал. А после, в сорок шестом, когда восстанавливали церковь, один из прихожан нарисовал голубя. Художником оказался. Сказал, что здесь сохранили жизнь его семье.

– Ваш отец? – спросил я в изумлении. Священник понимающе кивнул.

– Да. Его расстреляли немцы, прямо на этом пороге.

Я смущённо потупился.

– И моего деда. Тоже немцы убили в плену. А отец вернулся без ноги в сорок четвёртом. Мне четыре года было всего.

Священник одарил меня печальным и понимающим взглядом. Глаза его были карими, как густой чай. Я вдруг понял, что не был он стариком. Он был ровесником отца, только без того страшно‑угрюмого выражения лица. Отец никогда не смотрел на меня с такой добротой.

– А что это так приятно пахнет? – я надеялся, что не отвлекаю его от дел, потому что уходить совсем не хотелось. Но он улыбнулся, и я понял, что гнать меня никто не собирается.