Рагана

Я крепко намотала на руку поводья Пирожка и пошла следом за Артемием. Бур тут же пристроился за спиной, на расстоянии пары шагов. Мне все чудилось, что от него идет жар, будто от хорошо натопленной печи. Порой даже казалось, что краем глаза я вижу струйки пара, поднимавшиеся от кожи там, куда попадали капли дождя. Я нервно поежилась и постаралась отгородиться от него конем. На мое счастье, бородатый Брегота незаметно исчез, чему я была несказанно рада. Куда хуже было бы, окажись он на месте кузнеца. Мало приятного, когда щекочут вилами зад, даже если тот и онемел от долгой дороги.

Цокот копыт звучал глухо, но четко: улица оказалась замощена длинными досками, и под ногами вместо грязи бушевала лишь вода. Приказом нашего пресветлого князя так сделать должны были везде, вот только чаще всего срубленный лес отправлялся на строительство очередной конюшни или сарая возле дома головы. Здесь же было иначе, и я невольно начала проникаться уважением к Артемию.

Дождь разошелся не на шутку, я зашипела и сьежилась, когда мокрые плети хлестнули по лицу. Конца и края потопу видно не было. Я попыталась осмотреться из‑под капюшона, но сквозь косые струи разглядеть удалось лишь размытые тени домов с рыжими пятнами окон. Вода стекала по шее, заставляя мысленно проклинать погоду, а той, как водится, было наплевать. Если бы при‑реченцы прямо сейчас передумали и попытались выставить меня вон, я б вцепилась в ближайший забор и изо всех сил постаралась никуда не уйти. Но голова по‑прежнему топал впереди, все ускоряя шаг, так что под конец мы почти бежали. Он не оборачивался. Мне же не нужно было видеть его лицо, чтобы прочитать на нем страх не успеть.

Артемий остановился у искомой калитки – та была распахнута настежь. Отрывисто кивнув мне, мужчина быстро пошел в дом. Я бросила поводья опешившему Буру и поспешила следом. Времени привязывать коня не было. По обрывкам разговоров, которыми обменивались приреченцы, я примерно догадалась, что мучает неизвестную мне Марьяну. Времени и правда было в обрез.

Мать не зря тратила часы, заставляя меня учить, какая болезнь как себя являет. Я артачилась и капризничала, но мама властной рукой возвращала меня на место и снова рассказывала, а потом и расспрашивала, как по укусу отличить, волк рванул или волколак, как быстро разгорается лихорадка, если царапнула кикимора, и как заставить биться сердце человека, повстречавшегося с болотным огоньком. Постепенно я втянулась и с жаром взялась за изучение навьих тварей и способов спасти человека, если он напоролся на их когти. Вот и сейчас нужные сведения будто встали перед глазами, выведенные четким почерком на светлой бересте.

Мама не признавала новомодную бумагу, которую я так любила. Цокала языком и приподнимала двумя пальцами листок, рассуждая, что этакая диковинка не переживет осенних ливней. Меня же слишком чаровал тонкий аромат дорогих жемчужных листов и ровные строчки, не норовящие расплыться, превращаясь в неопрятные кляксы, как это бывало с пергаментом или берестой. Позволить себе белые листы мы не могли, и я обходилась плохонькими серыми, но и им радовалась как дитя.

Хоть мама и не любила бумагу, но свою белоголовую дочку она обожала. А еще она была права: дождь бумага и правда переносила плохо. Поэтому на совершеннолетие мне достался лучший в мире подарок – прекрасный кожаный тубус, в котором моим драгоценным записям ничего не угрожало. В нем, бережно свернутые, лежали листы цвета первого снега.

Я потерла грудь, которую, как всегда при мыслях о маме, сдавило болью. В сенях было темно, но из горницы лились теплые желтые лучи. Артемий быстро стянул сапоги и чуть ли не бегом побежал в комнату. Я прошла следом и встала на пороге. В избе было жарко, и я едва удержалась, чтобы не застонать блаженно, чувствуя, как тепло обнимает мое продрогшее тело мягкими ладонями.

Полный страдания вскрик не дал мне толком порадоваться.

Донесся он из‑за зеленой занавески в дальнем углу комнаты. Ткань дрогнула, и показалась та самая женщина, которая прибежала за Артемием. Она нервно кусала губы, брови заломились, между ними пролегла глубокая морщинка. Женщина мяла в руках что‑то напоминающее кусок ткани. Я почувствовала запах чистотела и сушеного тысячелистника, добавивший уверенности, что мои догадки верны. Эти травы использовали, чтобы очиститься от паразитов. Вот только терзающая Марьяну тварь размером будет побольше каких‑нибудь глистов.

Увидев Артемия, женщина – впрочем, скорее девушка – всплеснула руками и дрожащим голосом запричитала:

– Весь отвар сплюнула. Трясется, точно в лихорадке, но холодная, как лягушка. И крутит ее, два раза вырвало.

Артемий хмуро кивнул и отодвинулся в сторону, давая мне дорогу. Помолчал, глядя на меня, потом тяжело вздохнул и кивнул:

– Иди, травница. Хуже и впрямь уже не будет.

– Батюшка? – девица в красном платье недоуменно переводила глаза с Артемия на меня.

Я сняла тяжелый мокрый плащ и бросила его на пол, оставшись только в рубахе и штанах – не тех, в которых сбегала из Полесья, но таких же удобных. Впрочем, присутствующим не было дела до того, как я выгляжу. Кроме одной маленькой детали. У девицы затряслись губы, когда она увидела цвет моих волос. Она подняла дрожащий палец, направив его на меня, и тонко выкрикнула:

– Не позволю! Не пущу к сестрице! Нечисть поганая!

– Уймись, Аника! Она помочь пришла, – рявкнул Артемий.

Я закатила глаза к потолку. Надо же было нарваться на третью деревню, где меня с порога готовы разорвать на клочки – вон как глазищи горят и руки в кулаки сжались. Впрочем… Может, если я сделаю работу хорошо, хотя бы накормят вначале? Да и вряд ли Игнотий отправил меня сюда на смерть. Для этого ему достаточно было лишь ненадолго задержать непутевую рагану в собственной лавке.

Артемий заговорил холодным резким голосом, но слушать его увещевания я уже не стала. Шагнула к голосящей девке, легонько ткнула ее двумя пальцами в горло и отпихнула в сторону. Пока она разевала рот, пытаясь выдавить хоть звук, а голова с вытянувшимся от удивления лицом перехватывал ее руки, которыми она явно тянулась к моей несчастной косе, я обогнула их обоих и скользнула за занавеску.

Девица, с хрипом пытавшаяся сделать очередной вдох, цветом лица мало отличалась от простыней, на которых лежала. Ее тонкие пальцы царапали вздувшийся живот. Грудь впала, и в вырезе добротной льняной рубахи виднелись острые ключицы. Под тканью выпирали ребра. Значит, прошло около двух седмиц. Эх, везет мне на тяжелые хвори в последнее время. То блазень, а теперь вот моровой червь…

Я невольно залюбовалась волосами несчастной, не забывая, впрочем, быстро скручивать их в узел, чтобы не мешались. Мягкие, иссиня‑черные, на ощупь как драгоценный соболий мех – хотелось прикасаться к ним снова и снова. Мои собственные волосы, хоть и длинные и густые, были жесткие и тяжелые. Мама иногда говорила, что это и не волосы вовсе, а нити серебра. Потом улыбалась и гладила меня по голове, перебирая чуткими пальцами пряди…