Сага о старом грузовике. Часть 1

Пашка достал пачку сигарет, немного полюбовался на красивую импортную упаковку, потом не спеша извлёк одну и, только лишь прикурив, ответил:

– Зачем я тебе такой? Импотент хренов…

Маша сначала дёрнулась и хотела сказать в ответ, видимо что‑то нецензурное, уже открыв было рот, но промолчала. И молчала довольно долго. Лишь только на подъезде к городу, когда начались светофоры, она зашевелилась:

– Слушай ты, импотент хренов, ты веришь в любовь с первого взгляда? Только честно, – её взгляд был серьёзен, а голосок из звонкого колокольчика превратился в надтреснутое дребезжание.

– Не знаю… Скорее всего, нет. Когда был моложе, всё чего‑то хотелось, а после войны уже не получается.

– А я, представь себе, верю! Последние лет восемь мне не нужен был никто. Мужики от меня шарахались, как от прокажённой – так и я от них. Но вчера всё изменилось…

– Ты в этом уверена? – Пашка пребывал в полном ступоре, но старался этого не показать, тем более что ещё и баранку крутить надо было.

– Абсолютно! И теперь, Павлуша, я от тебя не отстану. По поводу твоего недуга – мы будем лечиться: и ты, и я.

В кабине воцарилось молчание, нарушаемое лишь воем двигателя и коробки передач. Вообще, в «ГАЗоне» на ходу разговаривать тяжеловато, а уж на серьезные темы – это в случае крайней необходимости. Маша, видимо, чтобы скрыть своё замешательство и смущение, зачем‑то полезла в бардачок. Там лежали в пластиковой папке путевой лист и документы на машину. Всё внимательно просмотрев, она аккуратно сложила бумаги обратно, и тут её взгляд зацепился за потрёпанную тетрадь в коричневом коленкоровом переплёте.

 

Глава 2

Копаясь в куче барахла, найти бриллиант всегда возможно…

 

Ко всему прочему Пашка писал стихи. Как бы сие дико ни выглядело со стороны, но это факт. Казалось бы, столь отмороженный субъект и такое утончённое занятие – вещи абсолютно несовместимые. Да если бы кто из его «коллег», в смысле подельников и собутыльников, об этом узнал, то – боже упаси! – в лучшем случае его бы просто высмеяли, засмеяли бы так, что хоть увольняйся. Поэтому Пашка никому и никогда ничего не рассказывал. Сейчас об этом знала только его мама.

Как только Маша осторожно извлекла тетрадь, Пашка тут же протянул руку и попытался отобрать её:

– Положь, где росло!

– Это что, любовные мемуары? – она игриво взмахнула руками и отодвинулась к самой двери, чтобы он до неё не дотянулся. Пашка попытался снова, но в этот момент сзади раздалось обиженное тявканье клаксона.

– Чёрт! Так и вмазаться недолго, – он выровнял руль. – Короче, там ничего интересного нет.

– А это мы сейчас посмотрим! – и она наугад открыла первую попавшуюся страницу. – Всю жизнь копаясь в куче барахла, в ней отыскать бриллиант вполне возможно… Боже, это же стихи!

Пашка, прикусив губу, снова уставился на дорогу, а Маша начала уже вдумчиво читать. Когда‑то, очень‑очень давно, ещё в прошлой жизни, тринадцатилетний Павлик вдруг обнаружил у себя в голове несколько зарифмованных строчек. Это было настолько неожиданным и удивительным открытием, что оно поглотило его практически целиком. По первости он записывал сочинённое на отдельных листах и приносил своей бабушке. Поскольку мама преподавала литературу, то ей он не то что ничего не показывал, даже боялся говорить об этом. Летом, когда они жили с бабушкой на даче у тёти Гали, у маминой сестры, он забирался на чердак в сарае и просиживал там целыми днями, выводя корявым детским почерком неровные строчки, а вечером он шёл к друзьям. Однажды ночью, сидя возле костра, он‑таки решился прочитать им одно из своих стихотворений. Он жутко боялся, что они начнут над ним смеяться и говорить по этому поводу всякие гадости. Больше всего он опасался Женькиных язвительных шуточек – эта зараза могла всего парой фраз кого угодно вогнать в краску. Её даже взрослые побаивались.

 

…На приволье выйду рано по утру,

В новый день калитку словно отопру.

Да не разминуться б с алою зарёй,

Коли уж не спится утренней порой.

Небо с облаками в клочьях синевы,

А в лесу едва ли слышен шум листвы.

На траве, как слёзы, буйная роса,

И пока не слы́шны птичьи голоса.

 

Машут ели лапами, там, над головой,

Тихо‑тихо шепчутся, словно меж собой.

Лишь они с берёзами тишину не чтут

И зарю красавицу с нетерпеньем ждут.

Всё тут мирно дремлет на пороге дня.

Спит ещё природа, тишиной звеня.

До восхода солнца несколько минут

И они так медленно, как часы, текут.

 

По кривым тропинкам, солнце повстречав,

Убегают тени, хмуро промолчав.

И луна бледнеет прямо на глазах,

Власть её кончается утром в небесах.

Нет чудес на свете – всякий понимает.

Но поверить хочется, иногда бывает.

На приволье выйду рано по утру,

В новый день калитку словно отопру…

 

В ночной тишине было слышно только потрескивание дров в костре и нестройный хор цикад.

– Да уж, Емеля… Удивил так удивил! – глубокомысленно изрёк Еремеич, заново раскуривая беломорину.

– Неплохо, – констатировал Серёга Ко́ржин, по прозвищу Коржик, самый серьёзный и молчаливый из их банды. Он, не шевелясь, смотрел на огонь и как всегда думал о чём‑то своём.

– Тебе обязательно нужно отнести это в какую‑нибудь редакцию, – Пломба снял очки и начал зачем‑то их протирать. Он был самым старшим среди них и самым умным. Пашка с Еремеичем долго не могли понять, как он вообще затесался в их кампанию.