Сказочник

– А со второй что? – спрашивал кого‑то какой‑то парень. Или даже мужчина. В мокрой черной футболке, прилипшей к теплому телу. Телу намного теплее моего.

Я висела на этом его теле, запрокинув голову, и знала, что ему очень тяжело. Что я сейчас стала как камень, холодная и неподъемная. И даже не могу никак облегчить эту тяжесть. Его вопрос я больше ощутила поверхностью тела, чем услышала, через вибрации, разошедшиеся по моей коже, когда он произносил слова.

– Плохо, – ответил другой мужской голос издалека, – там арматура на дне… Так она прям на нее…

– Что?.. – спросила я то ли слишком тихо, то ли вообще не вслух. Не знаю. Этот парень или мужчина не ответил. Помню только, какой он был бледный и вдруг стал еще белее, затем слегка покачнулся. А его рыжеватые глаза смотрели мне за спину – туда, откуда шел второй голос, прямо на солнце. Они стали почти желтыми, а зрачок превратился в черную точку. А он будто не замечал, как слепит солнце, и глаза не закрывал. А я переживала за эти золотые глаза. Сильнее, чем за кольцо. Я боялась, что солнце сожжет эти глаза.

Про Олеську я вообще ничего не поняла. Потом, когда поняла, стало стыдно, что думала про кольцо. Или стыдно за что‑то другое, чего мне уже не вспомнить? Хорошо, что об этом никто не знает. А что про глаза парня думала – стало только чуть‑чуть неловко. Но не стыдно. Потому что это тоже очень важно. Хоть Олеська и важнее.

Белая‑белая кожа парня как‑то заволокла весь мир. Осталось в нем три точки – солнце и два золотых (драконьих) глаза – тоже солнца. Так что в белом мире, где светило три солнца и пахло тиной, я оказалась на боку. На мягеньких пахучих комочках земли. Потом меня, кажется, вырвало речной водой. Я снова кашляла собачьим лаем. И голове стало тяжело.

Три солнца медленно погасли.

Но до того, как это случилось, я смотрела на них, широко раскрыв глаза. И они что‑то сжигали в моей душе.

Три солнца делали так, что я была ни в чем не виновата. Я никого не убивала.

 

Глава 5

Чистый лист

 

Я проснулась резко и рывком села на постели. С ощущением, что надо успеть подскочить, пока не… Что? Пока на меня не бросили пригоршню земли?

Тяжело отдышавшись, окончательно прогнала остатки сна. Плохого. Но не такого жуткого, как моя новая реальность. Я обняла себя за плечи, чтобы унять дрожь в теле, и медленно спустила ноги с широкой кровати.

Я все еще была во вчерашнем платье. Теперь оно казалось белым. Наверное, на фоне бордовых потеков крови и черно‑коричневых пятен от земли и песка. Сказочник тактично не стал меня раздевать. Куда я денусь? Еще успеет, если захочет.

В квадратные окна дружелюбно заглядывал новый день. Свет и свежесть. Ступни утонули в мягком песочного цвета ковре. Добротная деревянная мебель будто врастала в стены. Напольное зеркало, закованное в деревянную раму такого же теплого оттенка, отражало мое бледное осунувшееся лицо. Все было не так уж плохо: раны в уголке рта почти не было видно, губы припухли, и только. Ушибленная рана на виске терялась в волосах. Засохшей крови, уродливо склеившей вчерашние локоны в сосульки, тоже было немного. Видимо, он меня умыл или обтер каким‑то маслом. Хотя ничего такого я не могла вспомнить.

Только синяки, повторяющие форму веревок на запястьях, странные и страшные. Фиолетово‑черные. Напоминающие мне, что себе я больше не принадлежу.

Но я была молодой, мое тело – сильным и здоровым, а голова – ясной, как никогда. Можно хоть сейчас сесть и за несколько дней написать новую книгу. Я была на пике формы. Но все свои таланты мне предстояло потратить вовсе не на книгу. На нечто более важное. Мне придется «написать» новую жизнь.

Я без труда обнаружила дверь в ванную. Странный завораживающий болотно‑зеленый цвет кафеля. Тут нашлось все необходимое. Даже любезно поставлена корзина для грязного белья. Только вот сменной одежды не было. Не страшно. На золотистом витом крючке висела длинная футболка, которая доходила мне почти до колен, и синий махровый халат. Я приняла душ и облачилась в имеющиеся вещи. Все, в чем я была, бросила в корзину. Злосчастные туфли‑лодочки отсутствовали. Видимо, они остались в гостиной, а то и вовсе в машине.

Напоследок зацепив взглядом овальное зеркало над нефритовой раковиной, я с недоумением отметила, что выглядела очень хорошо. Лучше, чем вчера, в дорогом вечернем платье, при макияже и прическе. Сейчас мои волосы, подсыхая, завивались крупными локонами, кожа была естественно‑матовой, глаза блестели. Кажется, этот дом меня красил.

Я не сразу сообразила, почему мое отражение в зеркале производит такое впечатление: цвет моих волос и глаз гармонировал с основным тоном пола и некоторых предметов мебели, а цвет кожи – с оттенком большинства декоративных элементов на стенах. Золотистое, зеленое, бежевое. Я как будто часть обстановки. Это совпадение? Или я стала такой за эту ночь? И раз я теперь словно предмет здешней мебели, не означает ли это, что этот дом я уже не покину?

Я погнала прочь эти мысли. Надо собраться. Вперед, и никаких сомнений! Поправив волосы, я покинула ванную, примыкающую к выделенной мне комнате, и толкнула дверь, ведущую в холл. Она была не заперта. Я практически вывалилась наружу: открытая дверь оказалась для меня такой неожиданностью, что я не рассчитала силу.

Я находилась на втором этаже. В небольшом уютном холле с книжным шкафом, низким столиком и парой широких кресел обнаружились еще три двери. Прямо напротив «моей» комнаты – двухстворчатая дверь с тяжелыми витыми ручками в виде оскалившихся драконьих голов. Я не сомневалась: это его комната.

И все же изучение обстановки разумно было отложить. Неизвестно, как Сказочник на это отреагирует. Этот человек вчера убил двоих людей… или похоронил их заживо. По крайней мере, один из них еще был жив. Так что каждый мой жест, каждое слово должны быть произведением искусства. Должны быть идеальны.

Но была одна проблема. Женька абсолютно точно подметила: я совершенно не умела врать. Значит, мне предстояло сделать сверхусилие и поверить в каждое свое слово и в каждый поступок. Пусть лучше потом, когда я выберусь из этой передряги, со мной работают лучшие психиатры. Пусть колют мне транквилизаторы и нейролептики и учат различать, где заканчивается объективная реальность и начинается мое самовнушение.

Мне придется говорить с ним о его книгах, об искусстве и мастерстве, об авторитетах, о душе? Абсолютно точно. Мне придется с ним спать? Почти наверняка. Если он этого пожелает. Но он далеко не урод, а я не шестнадцатилетняя девственница. Ничего страшного. Мне придется измениться. Потому что я очень хочу жить.

В облаке подобных жизнеутверждающих мыслей я спустилась по широкой лаконичной лестнице, ступая бесшумно по теплому деревянному полу. В просторной кухне‑гостиной выделялся сектор, в котором этот паук сейчас плел свою паутину. Это был его рабочий кабинет, условно отделенный от остального пространства. Небольшой, но зачем ему больше, ведь он жил один. Видимо, когда он заказывал проект этого дома, он уже был одинок.

Я шла на легкий умиротворяющий стук клавиш. Сказочник работал за своим письменным столом. Писал свои сказки. Наверное, сейчас он писал страшную – про погребенных заживо. Сказку, которую подпишет фамилией Масонов.