Словно мы злодеи
– Как?
– Я ухожу со службы. Продался, нашел работу в частной охране. Детям надо образование оплачивать.
Пару секунд я просто таращусь на него. Мне всегда казалось, что Колборна придется усыпить, как злого старого пса, прежде чем он уйдет с поста шефа.
– И как это должно меня переубедить? – спрашиваю я.
– Все, что ты скажешь, будет не для протокола.
– Тогда зачем суетиться?
Он снова вздыхает, и морщины на его лице становятся глубже.
– Оливер, меня не волнует наказание преступника, уже нет. Кто‑то отсидел, а при нашей работе такое удовлетворение не часто получаешь. Но я не хочу уйти в отставку и еще десять лет гадать, что именно произошло десять лет назад.
Сперва я молчу. Эта мысль мне нравится, но доверия не вызывает. Я осматриваю мрачные шлакоблоки, крошечные черные видеокамеры, смотрящие вниз из каждого угла, охранника с неправильным прикусом, выставившего вперед нижнюю челюсть. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох и представляю себе весеннюю свежесть Иллинойса, представляю, каково будет шагнуть наружу после того, как треть жизни давился затхлым тюремным воздухом.
Когда я, выдохнув, открываю глаза, Колборн пристально на меня смотрит.
– Не знаю, – говорю я. – Я выйду отсюда, так или иначе. Не хочу рисковать, не хочу сюда вернуться. По‑моему, надежнее не будить спящих собак.
Колборн беспокойно барабанит пальцами по столу.
– А скажи‑ка мне, – говорит он, – бывает, что ты лежишь в камере, смотришь в потолок, пытаешься понять, как ты здесь оказался, и не можешь уснуть, потому что никак не прогонишь воспоминания о том дне?
– Каждую ночь, – без иронии отвечаю я. – Но вот в чем разница, Джо. Для вас это был всего один день, а дальше все пошло как обычно. А для нас – один день и все последующие.
Я подаюсь вперед, опершись на локти, мое лицо оказывается всего в нескольких дюймах от его лица, так что он слышит каждое слово, когда я понижаю голос:
– Вас, наверное, так и жрет изнутри то, что вы не знаете. Не знаете кто, не знаете как, не знаете почему. Но вы и его не знали.
У него странное лицо, как будто его тошнит, словно я вдруг сделался несказанно мерзким и на меня страшно смотреть.
– Ты все это время хранил тайну, – говорит он. – Кто другой с ума бы сошел. Зачем?
– Хотелось.
– И по‑прежнему хочется.
У меня за ребрами веско стучит сердце. Тайны тяжелы, как свинец.
Я откидываюсь назад. Охранник смотрит безразлично, как будто мы – чужие люди, говорящие на чужом языке, о чем‑то далеком и незначительном. Я думаю об остальных. В кои‑то веки о нас. Мы натворили много зла, но оно было необходимо – или так казалось. Годы спустя, оглядываясь назад, я уже не так уверен, что без него нельзя было обойтись, и теперь я думаю вот о чем: смог бы я объяснить все Колборну, все мелкие извивы и, повороты и финальный эксод? Я разглядываю его открытое, ничего не выражающее лицо, серые глаза – от них теперь расходятся гусиные лапки, но смотрят они так же ясно и твердо.
– Хорошо, – говорю я. – Я расскажу. Но вы должны кое‑что понять.
Колборн не шевелится.
– Я слушаю.
– Во‑первых, я заговорю, только когда выйду отсюда, не раньше. Во‑вторых, все это не вернется ни ко мне, ни к кому‑либо еще – никакой двойной ответственности. И, наконец, это не извинение.
Я жду от него какого‑то отклика, кивка или слов, но он только моргает, молчаливый и неколебимый, как сфинкс.
– Ну что, Джо? – спрашиваю я. – Вы это выдержите?
Он холодно, коротко усмехается:
– Да, думаю, выдержу.
Сцена 1
Время: сентябрь 1997 года, мой четвертый, выпускной курс в Классической консерватории Деллакера. Место: Бродуотер, Иллинойс, в целом незначительный городок. Осень пока стоит теплая.
Входят исполнители. Тогда нас было семеро, семь юных талантов, которых ждало необъятное бесценное будущее, хотя видели мы не дальше книжек у себя под носом. Нас всегда окружали книги, слова, поэзия, все яростные страсти мира, переплетенные в кожу и коленкор. (В том, что случилось, я отчасти виню именно это.) Библиотека Замка была просторным восьмиугольным залом, заставленным вычурной старинной мебелью; вдоль его стен шли книжные полки, убаюкивающее тепло поддерживал внушительный камин, горевший почти постоянно, независимо от температуры снаружи. Часы на каминной полке пробили двенадцать, и мы один за другим заворочались, как семь оживающих статуй.
– Глухая полночь[1], – произнес Ричард. Он сидел в самом большом кресле, как на троне, вытянув длинные ноги и поставив пятки на каминную решетку. Три года в роли королей и завоевателей научили его сидеть так на любом стуле, на сцене или вне ее. – А к восьми часам нам должно стать бессмертными.
Он со стуком захлопнул книгу.
Мередит, свернувшаяся по‑кошачьи в углу дивана (в другом, как пес, развалился я), потеребила прядь длинных темно‑рыжих волос и спросила:
– Ты куда?
Ричард: «Устав от дел, спешу скорей в кровать…»[2]
Филиппа: Не начинай.
[1] У. Шекспир. Мера за меру. Акт IV, сцена 2.
[2] У. Шекспир. Сонет 27. Перевод М. А. Финкеля.