Смеющийся хрусталь небосвода

– Не совсем так. Если в отношениях нет унижения и рукоприкладства, то вам ехать вместе до конечной остановки, – голос Ивана Феликсовича дрогнул, и он затих, прищурился словно от яркого солнца, хотя комната уже погрузилась в вечерний сумрак.

– Однако, ты убедителен, – Соня шутливо боднула головой ухо рассказчика.

– Легко убеждать, когда сам веришь, – искренне ответил Иван Феликсович и, довольный собой, прижал Соню к себе.

Пребывая в объятиях молодой, красивой девушки, он подумал, что жаждет продолжения. В его фантазиях у него были Вера, и Соня одновременно. Обе были кардинально разные, как замки от разных дверей, но ему повезло, и его ключ подходил к обоим. Он уже не вспоминал (и даже не хотел), что Соня из семьи его лучшего друга, что ей еще только семнадцать лет, что видит он ее третий раз в жизни и что им, скорее всего, скоро будет не о чем говорить. Он не верил в длительные искренние отношения между сильно разновозрастными парами и видел в этом, исключительно, расчет или зависимость и не питал иллюзий, определив свою персону для девушки как временное увлечение. Пожалуй, его это устраивало.

Он посмотрел на часы – пора было выпроваживать очаровательную гостью, через пару часов возвращалась с работы Вера. Еще предстояло вызвать такси, проводить Соню, навести порядок, скрыть следы свидания. Сознание работало, словно ожидалось исполнить стандартный набор действий, прямо как на работе. Разбираться с чувствами, переживать минуты наслаждения и испытывать угрызения совести он будет потом. Настала пора действовать, и он приготовился подвести итоги сегодняшнего дня, но девушка его опередила.

– Тебе интересно, что я сейчас чувствую? – Соня внимательно, даже с вызовом, посмотрела в глаза слегка оторопевшего Ивана Феликсовича и после длинной паузы продолжила. – Конфетный холод проклятых мятных ассорти. Знаешь, таких, что начинаются с приятной свежей сладости, потом – легкая кислинка, а в самом конце – замерзшие лужи раннего ноябрьского утра. Их так приятно давить тяжелыми зимними ботинками, смотреть, как из трещин вытекает гнилая мутная жижа с вкраплениями из хвостов и кишок погибших под колесами машин крыс, вперемежку с остатками голубиных перьев и потрохов. Если б было возможно, из всех времен года я уничтожила, растерзала бы проклятую и гнетущую как черная плесень беспросветную осень с ее вечными ледяными дождями и пронизывающими ветрами. В это время хочется убежать далеко‑далеко, но это всегда конец, что приводит к разбитым мечтам. Их осколки запросто вскрывают вены, только течет из них не кровь, а слезы. Я знаю одного человека, который любит пить слезы. Для него это слаще любой карамели. Он достает огромный гвоздь, с силой вбивает его в тело молодой березы, и, не отрываясь, вкушает соки раненого деревца. Напившись вдоволь, он приступает к следующему.

Девушка внезапно затихла и устало откинулась на подушки, отвернувшись от Ивана Феликсовича. До крайности изумленный внезапной исповедью, он наклонился над ее уже бесстрастным равнодушным лицом, но уловил искрящиеся искорки росы в увлажнившихся уголках глаз. Взгляд ее показался ему каким‑то новым, словно он вошел в родной подъезд, но дом оказался другим, чужим. Долго молча гладил он рукой по ее шелковистым волосам. Тишина понимания и сочувствия зачастую обладает целебными свойствами, затягивая, залечивая невидимые, но крайне болезненные раны.

Какая все‑таки многопудовая тайна скрывалась за милой, еще детской гримасой, и которой не было возможности с кем‑либо поделиться. Иван Феликсович, наконец, понял, откуда взялся в несформировавшейся в полной мере девочке несвоевременный опыт. Осознал он и причину, вынудившую Соню покинуть родной Петрозаводск. Побег стал для нее единственной возможностью погрузить в забвение прежние воспоминания, прежнюю и не по годам взрослую жизнь, начавшуюся с ледяной, похожей на раннюю зиму, осени. Жесткий, зрелый тон девушки, поразивший Ивана Феликсовича, подчеркнул, что она ненавидеть она умеет не меньше, чем любить. И эти запахи откровенных первобытных эмоций только сильнее заставляли вдыхать аромат лежащего перед ним колючего, но прекрасного в неприкрытой наготе цветка. Изучающие пальцы Ивана Феликсовича легко скользили вдоль линии волнующего тела, спотыкаясь и проваливаясь лишь в районе перехода плеча к длинной шее.

Девушка успокоилась, подложила под голову ладонь Ивана Феликсовича, умиротворенно затихла. За почерневшими стеклами, облаченными в деревянные, покрытые бежевым лаком рамы, медленно падало за горизонт тыквенное северное солнце. Площадь наполнялась изумрудным светом включившихся фонарей, который отвоевывал у лениво, но неизбежно надвигающегося вечера все больше пространства, проникал в самые укромные места, вылизывал сиреневые тени, превращая их в ничто.

– Однажды я уеду в какую‑нибудь глухую местность, где дома на таком расстоянии друг от друга, что соседи даже не знакомы, – задумчиво произнесла Соня. Она стояла перед окном кухни, опершись локтями о подоконник и наблюдая непрерывный поток движущихся по кольцу площади машин.

Иван Феликсович подошел к ней и обнял гибкий девичий стан, прижавшись сзади и зарывшись лицом в благоухающий плющ длинных волос.

– А я типичный представитель городской фауны. Не могу без шума и суеты большого города, да и к удобствам привык, – старость, наверное, пришла. Но, надеюсь, ты будешь навещать меня иногда с лукошком лесной земляники, аромат которой ты источаешь, – он шутливо потерся своей щекой о ее, словно кот, проявляющий высшую степень доверия своему хозяину.

Он вновь ощутил бархат девичьих губ на своих, бешеной волной накатил новый прилив возбуждения, приправленный зеленовато‑красными огоньками за окном. Руки уже привычно расстегнули, скинули на пол мешавшую одежду, и целый мир сузился до размеров двух маленьких фигурок на фоне ярко горящего белым бельмом ока девятиэтажного дома. Страсть мелкими пузырьками растворялась в пульсирующих кровяных потоках, достигала каждой клетки разгоряченных от слаженных движений тел, остановить которые не смогла бы никакая сила в мире.

– В Санкт‑Петербурге ведь не бывает осени, правда? – невинно спросила Соня, подбирая с пола свои вещи, когда все закончилось.

– Нет, здесь всегда весна, – едва отдышавшись подыграл ей Иван Феликсович, а сам подумал про себя: «А ты, и правда, непростая девочка».

Он вновь любовался ее изящными формами, пока она неторопливо, на показ, одевалась. Она знала, что производит впечатление и сполна пользовалась этим. Как известно, молодость, как более сильный химический элемент, отдает частицу себя элементу слабому, который от этого расцветает во всех смыслах. Иван Феликсович, хоть и устал физически за этот вечер, чувствовал необычайный прилив сил. Он и так не ощущал своих лет, но сегодня смотрел на себя как на школьника.

Он собирался вызвать Соне такси, но та заартачилась, заявив, что это вызовет подозрения, если кто‑нибудь увидит, поэтому решено было прогуляться до метро. Иван Феликсович и Соня, обнявшись, намеренно сделали получасовой крюк, хотя до метро было рукой подать. На светофорах, злобно стрелявших красным глазом в томившуюся от нетерпения толпу, они с упоением целовались, не замечая ни косых взглядов раздосадованных одиноких дам за тридцать, ни, брызгающих в ночь пестрыми выпуклыми бортами, проносящихся мимо автомобилей.