Солнце и Замок
За кулисами ждет крылатая женщина из книги Отца Инире. Увидев меня, она всего раз, формально хлопает в ладоши, точно высокородная дама, подзывающая горничную. Едва ладони ее размыкаются после хлопка, меж ними вспыхивает жаркий, жгучий белый огонек, и мне кажется, будто огонек этот – мое лицо, а мое лицо – лишь обращенная к нему маска.
– Найди нового…
Это прежний Автарх, живущий в моем сознании, но крайне редко подающий голос.
– Найди нового, – шепчет он, едва шевеля моими вспухшими губами.
Дюжина судорожных, прерывистых вдохов – и только потом я понимаю, о чем он. Настало время отдать это тело смерти. Настало время нам всем – и Севериану, и Текле, и ему самому, и всем прочим, стоящим в его тени – шагнуть вперед, в свою очередь уходя в тень. Настало время найти кого‑то еще.
* * *
Он лежал между двух огромных машин, сплошь в брызгах какой‑то темной смазки. Едва не упав, я склонился к нему, раскрыл было рот, дабы объяснить, что он должен сделать…
Увы, он был безнадежно мертв: обезображенная шрамом щека холодна на ощупь, иссохшая нога сломана, да так, что обломок кости сквозь кожу торчит… Оставалось одно – опустить ему веки.
Шаги. Торопливые, частые. Кто‑то спешил ко мне. Не успел частый топот утихнуть, кто‑то еще, склонившись надо мной, подсунул ладонь под затылок, помог приподнять голову. В полумраке блеснули огоньки его глаз, от буйной шевелюры и бороды повеяло мускусом. Свободной рукой незнакомец поднес к моим губам чашку.
В надежде, что это вино, я сделал глоток. Нет, в чашке оказалась вода, но прохладная, чистая, вкуснее любого вина.
Тут надо мною раздался звучный, грудной женский голос:
– Севериан!
Возле меня опустился на корточки рослый, крепкий матрос. Не заговори он снова, я бы и не подумал, что это женщина и голос принадлежит ей.
– Похоже, с тобою порядок. А то мы… а то я боялась…
Осекшись, она поцеловала меня. Обросший космами незнакомец тоже поцеловал нас обоих, и если его поцелуй завершился немедля, то ее оказался столь затяжным, что я едва не задохнулся.
– Гунни, – пробормотал я, когда она, наконец, отпустила меня.
– Ну? Как себя чувствуешь? Мы уж боялись, что ты умрешь.
– Умру непременно, как же без этого.
Я сел и выпрямился, хотя ни на что другое был неспособен. Каждая косточка ныла, голова раскалывалась от боли, правую руку будто бы сунули в огонь. От бархатного рукава рубашки остались одни лохмотья, а кожу покрывал толстый слой желтоватой мази.
– Что со мной стряслось?
– Должно быть, упал в отдушину – нашли мы тебя там. Точнее, Зак нашел и тут же сбегал за мной, – ответила Гунни, кивнув в сторону косматого карлика, поившего меня водой. – А перед этим тебя, видимо, искрой шарахнуло.
– Искрой?
– Ну, дуговым разрядом обожгло. Такое часто случается, когда где‑нибудь закоротит. Меня тоже угораздило. Гляди.
Распахнув ворот серой матросской робы, она показала мне багровый ожог между грудей, густо смазанный той же мазью.
– Я как раз работала у силовой установки, а когда под искру угодила, меня отправили в лазарет. А там намазали этой дрянью и дали тюбик с собой, на потом. Наверное, поэтому Зак и побежал ко мне. Хотя тебе сейчас, похоже, не до болтовни?
– Пожалуй, нет.
Странно наклонные стены повели вокруг нас хоровод – неторопливо, величественно, совсем как ритуальные черепа во время той достопамятной церемонии.
– Приляг‑ка и полежи, а я для тебя поесть чего‑нибудь раздобуду. А Зак тут покараулит, на случай, если рыскуны явятся… хотя здесь, так глубоко в низах, их, скорее всего, ни единого нет.
Мне следовало бы задать ей целую сотню вопросов, но куда больше хотелось лечь да уснуть, если боль позволит, и я, не успев подумать ни о чем больше, лег и задремал.
Разбудила меня Гунни, вернувшаяся с миской и ложкой.
– Атоле, – пояснила она. – Поешь, подкрепись.
На вкус похлебка оказалась вроде лежалого хлеба, сваренного в молоке, но зато горячей и сытной. Кажется, прежде чем снова уснуть, я съел ее почти всю.
Проснувшись, я обнаружил, что боль поутихла, хотя далеко не унялась. На месте выбитого зуба по‑прежнему зияла дыра, губы и челюсть отчаянно ныли, чуть выше уха красовалась шишка величиной с голубиное яйцо, кожа на правом плече полопалась, несмотря на мазь. Между тем трепки от мастера Гюрло или кого‑либо из подмастерьев я не получал уже десять с лишним лет и за это время, как выяснилось, порядком отвык стоически переносить боль.
Дабы хоть чем‑то отвлечься, я принялся осматриваться вокруг. Место, где я лежал, напоминало не столько каюту, сколько полость в каком‑то огромном механизме, щель из тех, где нередко находишь самые разные предметы, неизвестно откуда там взявшиеся, только увеличенную во много раз. Наклонный потолок отделяло от пола не меньше десяти элей, а двери, оберегающей чье‑либо уединение, преграждая путь незваным гостям, не было вовсе: сквозь обширный проем в углу сюда мог войти кто угодно.
Я лежал на груде чистой ветоши в противоположном углу, наискосок от входа. Стоило мне приподняться и сесть, из темноты выступил карлик, которого Гунни назвала Заком. Присев на корточки возле меня, он не сказал ни слова, однако вся его поза выражала тревогу о моем самочувствии.
– Не волнуйся, все в порядке, – сказал я, и, кажется, это его слегка успокоило.
Лампы здесь не горели. Пользуясь светом, падавшим внутрь из дверного проема, я постарался разглядеть мою «няньку» как можно лучше. На вид он казался, скорее, не карликом, а просто маленьким человеком – иными словами, не отличался заметными диспропорциями в размерах рук и ног по сравнению с туловищем. Лицо его также ничем существенно не отличалось от любого другого лица, если не принимать в расчет обрамления – косматой шевелюры, роскошной темно‑русой бороды и еще более роскошных усов, причем ни то, ни другое, ни третье словно бы отроду не знало прикосновения ножниц. Лоб его был низок, нос несколько приплюснут, а подбородок (насколько уж о том позволяла судить борода) слегка скошен назад, однако подобные черты свойственны многим, особенно мужчинам. Принадлежность нового знакомого к мужскому полу не вызывала никаких сомнений, так как наготу его прикрывала только густая поросль волос на теле, однако, заметив мой взгляд, опущенный к его паху, он выдернул из кучи ветоши довольно широкий лоскут и опоясал им бедра на манер фартука.
