Солнце и Замок

– Нет, не всегда. Экипаж‑то вербуют на разных мирах, в других туманностях, а может, даже в иных вселенных – этого я точно не знаю. Однако тот, кто нам с тобой покажется обычным моряком, вполне может показаться кому‑то другому жутким сказочным чудищем. Ты ведь с Урд, верно?

– Да, с Урд.

– И я, и большинство тех, кто служит рядом, тоже. Нас свели вместе, потому что мы и говорим, и думаем одинаково. Однако в других кубриках все может оказаться совсем иначе.

– А я‑то думал, будто изрядно попутешествовал, – заметил я, мысленно посмеиваясь над самим собой, – но теперь понимаю, что, по сути, сиднем на месте сидел.

– Чтобы покинуть ту часть корабля, где большинство матросов более‑менее похожи на нас с тобой, потребуются не одни сутки. Однако рыскуны, рыщущие тут и там, смешиваются меж собой. Бывает, дерутся друг с дружкой, а бывает, объединяются, так что в одной банде сходятся вместе по три, а то и по четыре разных вида. Иногда они спариваются, и у женщин рождаются дети наподобие Идаса, но у этих детей своих детей завестись не может. Так говорят.

С этим Гунни бросила многозначительный взгляд в сторону Зака.

– Он тоже один из таких? – шепотом спросил я.

– По‑моему, да. Он, на тебя наткнувшись, сбегал за мной, потому я и подумала, что могу оставить тебя под его присмотром, пока сама за едой отлучусь. Правда, он говорить не умеет, но ведь дурного тебе ничего не сделал, верно?

– Не сделал, – подтвердил я. – Наоборот, заботился обо мне как мог. В древние времена, Гунни, люди Урд странствовали меж солнц. Многие, в конце концов, возвращались домой, но многие осели в других мирах. Должно быть, к этому времени гетерохтонные миры изменили человека, перестроили под собственную среду. Урдским мистам известно, что каждый континент лепит род человеческий по собственному образцу, и, переселившись с одного на другой, любой народ вскоре – спустя этак полсотни поколений – не будет ничем отличаться от коренных его обитателей. Не сомневаюсь, иные миры способны перекроить человека до неузнаваемости, однако, по‑моему, люди останутся людьми во веки веков.

– Пожалуй, – согласилась Гунни, – только вот выражение «к этому времени» тут не подходит. Как знать, в каком времени мы окажемся, завернув к очередному солнцу… Однако разговор у нас затянулся, и ты, Севериан, похоже, порядком устал. Не хочешь прилечь, отдохнуть?

– Только если и ты приляжешь, – ответил я. – Ты ведь устала не меньше, а то и сильней моего, пока бегала мне за пищей и за лекарством. Так что отдохни, а заодно расскажи, что еще знаешь о рыскунах.

На самом деле мне, почувствовавшему себя много лучше, захотелось обнять тело женщины, а то и погрузиться в женское лоно, а между тем лучший способ добиться близости со многими женщинами, к числу коих, по‑моему, принадлежала и Гунни, довольно прост: предоставь им говорить, а сам слушай.

Гунни улеглась рядом.

– Да ведь я уже рассказала почти все, что могу. Часть их – матросы, сбившиеся с пути. Часть – дети этих матросов, рожденные на корабле: пока дети слишком малы для драки, их обычно прячут от всех. Еще кое‑кто… помнишь, как мы ловили аппорта?

– Разумеется, помню, – подтвердил я.

– Так вот, аппорты – не всегда звери, хотя зверей среди них куда больше, чем кого‑либо еще. Иногда к нам заносит людей, и порой им удается пробраться живыми на борт, где есть, чем дышать.

Сделав паузу, Гунни хихикнула.

– А знаешь, то‑то, должно быть, их земляки удивляются: куда они могли запропасть? Особенно если паруса переносят к нам кого‑то из важных шишек!

Тоненький девичий смех в устах такой крупной женщины казался настолько странным, что я, при всей своей неулыбчивости, невольно заулыбался.

– Еще говорят, будто часть рыскунов попадает на борт с грузами. Будто это преступники, бегущие с родных миров тайком, прячась в каких‑нибудь ящиках. Или будто на своих мирах их считают всего лишь животными и потому перевозят, как живой груз, хотя они такие же люди, как мы. Но, по‑моему, на таких мирах и нас за животных считали бы.

От ее волос, оказавшихся совсем рядом с моей щекой, веяло резким ароматом духов, и мне пришло в голову, что духами она наверняка пользуется далеко не всегда, а значит, надушилась ради меня, перед возвращением в наш закуток.

– Некоторые зовут их мутниками, потому что многие из них какие‑то мутные – говорить не умеют. Наверное, какой‑то собственный язык у них есть, но разговаривать с нами они не могут: если поймаем кого, приходится объясняться знаками. Однако Сидеро как‑то сказал, что «мутниками» их прозвали потому, что они воду мутят, баламутят, бунтуют.

– Кстати, о Сидеро, – вспомнил я. – Когда Зак привел тебя на дно воздушной шахты, Сидеро здесь, рядом, был?

– Нет. Кроме тебя, мы не нашли никого.

– А не видала ли ты моего пистолета, или ножа, который подарила мне при первой встрече?

– Нет, их мы не видели тоже. А упал ты вместе с ними?

– Не я, Сидеро. То и другое было на нем. На поясе. Я надеялся, что ему хватит честности вернуть их… ну что ж, по крайней мере, он меня не добил.

Гунни покачала головой – точнее, повернула ее из стороны в сторону поверх мягкой ветоши, так что ее румяная, округлая щека соприкоснулась с моей.

– Нет, на него это не похоже. Может, он порой и грубоват, но чтоб убил кого‑то – о таком я ни разу не слышала.

– По‑моему, он ударил меня, пока я лежал без сознания. Губы разбиты, и вряд ли при ударе об пол: падал‑то я в нем, внутри, помнишь? Или об этом я еще не рассказывал?

Гунни, отодвинувшись в сторону, уставилась на меня во все глаза.

– Вправду? Ты и такое можешь?

– Да. Сидеро это пришлось не по вкусу, но, думаю, какая‑то особенность конструкции не позволяла ему меня вытолкнуть, пока я оставался в сознании. А после падения он, должно быть, открылся и вытащил меня уцелевшей рукой. И мое счастье, что ноги мне не переломал… зато, вытащив, очевидно, ударил. За что я непременно прикончу его, когда встречу снова.

– Он всего‑навсего машина, – негромко сказала Гунни.

Ладонь ее скользнула под мою изорванную рубашку.

– Вот уж не думал, что тебе об этом известно, – удивился я. – Казалось, ты считаешь его человеком.

– Мой отец был рыбаком, и росла я на лодках. Дай лодке имя, дай ей глаза, и она что ни день станет вести себя, как человек, и даже о многом расскажет. Но на самом‑то деле она вовсе не человек. Рыбаки – они нередко с причудами, но отец говорил, что помешавшегося всерьез отличить можно вот как: спятивший, если лодка ему не по душе, не продаст ее, а утопит. Да, у всякой лодки есть собственный дух, но чтобы стать человеком, одного духа мало.

– А как отнесся отец к твоей вербовке в матросы? – спросил я. – Не ругался?

– Нет, – ответила Гунни. – Отец к тому времени утонул. Все рыбаки когда‑нибудь тонут. А мать не пережила его гибели. Я на Урд возвращаюсь довольно часто, однако еще ни разу не смогла застать их в живых.

– Скажи, Гунни, кто был Автархом в твои детские годы?

– Не знаю, – отвечала она. – Подобные вещи нас сроду не волновали.