Солнце светит одинаково
Настораживало только то, что Лёня был подчёркнуто спокоен и то и дело вытирал ладонью лоб, словно бы на нём проступала испарина. И ещё он не спросил об очевидном. А весь её внешний вид кричал, что что‑то случилось! Зайдя в туалет и взглянув в зеркало, она не сразу узнала в отражении своё заострившееся, серое, с горящими глазами лицо…
Впрочем, решила она в конце концов, это, скорее всего, её выдумки, нервы и блажь. Девицы – народ впечатлительный, чего им только не примерещится! Это Лена хорошо знала по своим подружкам. Можно подумать, она из другого теста!
Словом, уговорила она себя забыть тот случай и вместе с ним утопить все свои сомнения в самом глубоком колодце памяти.
Думала навсегда, а вот – поди ж ты…
Арсению о том происшествии знать незачем, да и никто не должен знать!
Тем более что к «исходу» оно не имеет никакого отношения.
«Исход»
Солнце с ленцой смотрело сквозь небесную белёсую дымку и мягко приглашало к покою. Внемля светилу, сонно дышала вскопанным полем земля, и на краю равнины притаилась в багряном осиннике осень, и даже воздух, удерживая тишину, стоял недвижим.
И только люди всё копошились, ползали, глухо позвякивая ручками вёдер.
Леонид приоткрыл глаз. Он лежал на груде пустых мешков, под головой – чья‑то спина, правая нога затекла, придавленная частью тела другого брата‑грузчика.
Так, лёжа вповалку, в полудрёме, ждали они, когда приедут на поле машины. Тогда они встанут и пойдут грузить мешки с собранной картошкой. Каждый мешок – сорок‑сорок пять килограммов; бывало, попадались и «крокодилы», весившие все шестьдесят, – их забрасывали в кузов вдвоём. Иногда грузовики следовали один за другим, но роптать ребятам не полагалось – язык на плечо, а вкалывай до последней машины! Потом наскоро устраивали лежбище и валились с ног. Сначала лежали обессиленно, бездумно… Затем возникали эти переходы: от пустоты к благодатной тишине в душе, будто внутри вот так же с ленцой взглядывало неяркое солнце; потом через умиротворение начинала просачиваться какая‑то маленькая радость – она освежала, бодрила, и вдруг у души вырастали крылья!
Всё‑таки был кайф в работе грузчика! И это помимо того, что считалась она уважаемой (из‑за тяжёлых нагрузок далеко не каждый шёл в грузчики), а сами грузчики держались наособицу от «земляных человечков».
«Сегодня четверг, – подумал Неретин, – завтра ещё денёк – и прощай картошка! В субботу по домам!»
Да и в самом деле было пора: золотая осень заканчивалась. Дни – один к одному ясные, в паутинках – уже дважды умывались дождями, надвигались слякоть, зябкий свет померкшего неба и прочая бесприютность, при мысли о которой невольно передёргиваешь плечами.
– Бригадир! – позвал Лёню женский голос.
Он повернул голову.
Перед ним стояла совхозная начальница, тоже что‑то вроде бригадира, ежедневно определявшая, в каком количестве и где студентам работать (помимо картофеля они собирали морковь и свёклу).
Звали её Любовь Тарасовна, и была она в очевидном расцвете бабьей силы. Миниатюрные фигуристые студенточки по‑своему, конечно, хороши, но тут было торжество обильного женского тела, своего рода триумф плодородия природы.
В иное время однокашникам показалась бы подобная роскошь чрезмерной. Такой красоте тесно в городских условиях, но как же влечёт она на сельских просторах!
Неретин повёл взглядом: все грузчики с псиной умильностью смотрели в сторону Любови Тарасовны.
– Бригадир, есть работёнка!
Её красный пухлый рот вздрогнул, и легко и грациозно взлетела белозубая улыбка.
– Что надо делать? – Неретин окинул взглядом работодательницу, скульптурную грудь которой пыталась стискивать короткая курточка, а чёрное трико, заправленное в сапожки, плотно охватывало на манер лосин ядрёные бёдра и стройные, крепкие ноги.
– Работа аккордная. Нужно на дебаркадере пару‑тройку машин разгрузить.
– Сгрузить на баржу? (Однажды они это уже делали, и им заплатили живыми деньгами.)
– Ну да, вы же знаете. Оплата по окончании, на руки.
– Когда?
– Ну как здесь закончите – так сразу и поедете.
«Мутит бригадирша, явно налево картошку толкает», – подумал Леонид.
– А ужин? А назад? – продолжал он выяснять, понимая, что, согласившись на эту работу, они вернутся в лагерь, когда ужин давно закончится, даже если их привезут на автобусе (а если идти пешком, то вообще за полночь!).
– Не волнуйтесь: и накормим, и отвезём назад!
– Ну тогда – да, – для солидности Неретин старался быть немногословным.
Машин оказалось не пара‑тройка, а четыре, последнюю разгружали, сцепив зубы.
Баржа тут же отошла от дебаркадера, заскользила по чёрной ленте реки, маяча кормовыми огнями.
Ребята стояли кружком, многие согнувшись, упираясь руками в колени, тяжело дыша и отупело глядя в землю.
Появилась Любовь Тарасовна.
– Что же вы, ребятки, стоите? Пойдёмте, всё уже готово! – певуче, с грудной ноткой проговорила она и повела всех в располагавшееся неподалёку деревянное строение, похожее на амбар.
Центр его занимал длинный стол со скамьями по сторонам, уставленный нехитрой деревенской закуской, от одного вида которой откуда‑то из‑за ушей начинала выделяться слюна.
Белое, в скромном румянце сало, присыпанное кристалликами соли, золотистые, в рубиновых зёрнах горки квашеной капусты с клюквой, солёные огурцы, теснящиеся упругими боками в миске, варёная картошка, немного уже затвердевшая сверху, которую так и хочется разломить вилкой пополам… И над всем этим ароматный кисло‑солёный дух!
Но более всего ребята были поражены бутылью, наполненной мутноватой жидкостью. Все, конечно, понимали, что это самогон, поражало другое – размеры сосуда! Такое можно было увидеть только в кино!
– Ничего себе! Прямо как в «Свадьбе в Малиновке»! – изумлённо изрёк Гена, имея в виду сцену бандитской попойки, во время которой персонаж Алексея Смирнова слонялся в обнимку с такой же ведёрной бутылью.
Любовь Тарасовна поняла его слова по‑своему и ответила строго:
– Никакой «Свадьбы в Малиновке»! Быстро поели – и в автобус!
Быстро, конечно, не получилось…
Тем более что и сама Любовь Тарасовна подсела с краю, пригубила пару раз рюмочку, разблестелась глазами, погорячела – и куртку сняла, и кофточку расстегнула.
Гену, сидевшего рядом, каждое её движение обдавало жаром, в котором ему слышалась какая‑то пряничная сладость, нотка пота, миндальная горчинка… Чёрт знает, что ему слышалось, и он потихоньку сходил с ума!
