Солнце светит одинаково
А ко всему Любовь Тарасовна стала уделять балдеющему от неё соседу всё больше и больше внимания, и Гена не вынес такого испытания.
– Лёнь, вы без меня поезжайте, – тихо сказал он Неретину по окончании застолья, когда все шли к автобусу. – Я сам доберусь.
– Пешком что ли? Тут километров пятнадцать шпарить.
– Да разберусь.
Гена кивнул на «Москвич‑412», выглядывавший капотом из‑за амбара, – то ли совхозный, то ли личный автомобиль Любови Тарасовны, на котором она разъезжала по полям.
– Ну гляди, дружище. Если что – я за тебя отвечаю!
– Не переживай, не подведу!
Хлебосольная Любовь Тарасовна не только расплатилась, как и обещала, наличными (по четыре рубля на брата вышло!), но и снабдила отъезжающих снедью и самогоном. Бутыль была, правда, не ведёрная, но и её вполне хватило.
Явившись в лагерь за полночь, бригада грузчиков тут же завалилась спать и спала богатырским сном до тех пор, пока Не‑ретина не разбудила Лена.
– Проспали?! – вскочил Леонид. – Мужики, подъём!
– Не суетись, никуда вы не проспали… – спокойно сказала Лена. – Кончилась работа!
– Как это? Сегодня последний день!
– Вчера Ладеев объявил, что картошку на две недели продлевают. Народ взбунтовался. Кто‑то уехал прямо вчера, а основная масса сегодня утром.
Неретин сел, потёр лицо.
– Ну дела…
Лена усмешливо взглянула.
– Где это вы так назюзюкались? Я тебя с третьего раза добудилась.
– Баржу грузили… А Ладеев что?
– Бегал, пытался задержать. Все на него ноль внимания. Ребята здорово разозлились: торчать здесь ещё две недели! В общем, Ладеев сел в машину и уехал. Наверно, в институт, докладывать.
– Много народу осталось?
– Человек десять, если вашу бригаду не считать. Из грузчиков только Гена уехал.
– Генка?!
– Ну да. Утром, со всеми.
Гена, Гена… Отчего же так переменчива была к нему фортуна! То улыбалась, то поворачивалась спиной.
Когда ранним утром у ворот пионерского лагеря остановился «Москвич‑412» и из него вышел Гена, навстречу ему двигался поток однокурсников. Шли молча и зло. Кто‑то крикнул:
– Зой! Вон Генка!
Гене, ещё не придумавшему, где он пропадал ночью, в самый раз было испариться. Однако удивление перед картиной народного шествия оказалось сильней.
– Ребят, вы куда?
– В Москву!
Тут он и Зою увидел. Она подхватила его под руку и стала жарко, в самое ухо, нашёптывать, совершенно забыв узнать, откуда он взялся.
Не совсем протрезвевший, мучимый к тому же свежей виной в измене, Гена решил безоговорочно поддержать Зою и вообще бунт как таковой.
Он даже за вещами решил не возвращаться. И даже громогласно произнёс, выдвигаясь во главу колонны:
– Совсем они там в Москве охренели!
После картошки
(глава из повести Сомова)
Удивительно, но эта история закончилась… ничем.
Единственным человеком, подвергшимся наказанию, стал Гена Завьялов. Остальных участников бунта пожурили, но от репрессий отказались, поняв, что решение оставить курс на картошке было опрометчивым. И то правда: не стоило идти на поводу у руководства подшефного совхоза. Но, с другой стороны, бунт есть бунт! Да ещё в условиях социалистического реализма! Однозначно следовало хоть кого‑нибудь наказать!
В том, что выбор пал на Гену, была своя логика. Он – единственный из дружного, сознательного коллектива грузчиков дезертировал с поля битвы за урожай. И все видели, как шёл он к автобусной остановке в первых рядах студентов, покидающих лагерь.
На комсомольском собрании, организованном вскоре после возобновления занятий, был инициирован вопрос об исключении Геннадия Завьялова из ВЛКСМ.
Всех, а не только Гену, шокировало это предложение Альбины Волощак, явившейся на собрание в качестве представителя комсомольского бюро факультета.
Студенческий люд относился к Альбине с настороженностью (всего‑то третьекурсница, а уже назначена в «вожаки» – ох, неспроста!), потому ждал от неё любой гадости, но чтобы такое! Было же понятно, что за исключением из комсомола последует и исключение из института! А это уже воспринималось как покушение на святое! Впрочем, Альбина всегда была выше того, чтобы заигрывать со студенческой массой (потому‑то и ценили её старшие товарищи).
– Хотелось бы узнать, что думает по поводу исключения Завьялова комсомолец Неретин, – прервала она угрюмое молчание, в которое погрузилось собрание. – Вот вы, бригада грузчиков, проявили же выдержку, не поддались эмоциям! Вы – прямо скажу – молодцы! А ваш товарищ – комсомолец Завьялов – тоже скажу прямо – предал вас!
Леонид, поднявшись со своего места, слушал Альбину и думал: вот взять и сказать ей, что не дрыхни мы беспробудным сном после самогона, ушли бы к чёртовой матери вместе со всеми! И чего ты тут разоряешься?! Сама‑то хоть раз на картошку ездила?!
Альбина требовательно смотрела на него большими голубыми глазами, и всё её личико, отринув природную миловидность, было откровенно стервозным.
Неретин, однако, понимал, что рубить правду – себе дороже. Да и не только себе.
– Мы, конечно, осуждаем поступок нашего товарища, – верноподданнически объявил Леонид. – Завьялов оступился, но, я уверен, он сможет вернуться в наши ряды, и мы проявим неоправданную жестокость, если не протянем в этот тяжёлый для него час руку помощи. Считаю предложение об исключении чрезмерным. Предлагаю объявить комсомольцу Завьялову строгий выговор с занесением в учётную карточку.
Он сел, оглядел присутствующих. Какой дикий фарс! Судим за то, в чём виновны сами! И при этом старательно принимаем безгрешный вид! Рехнуться можно!
