Спутанные частицы
Отец ушёл, когда мне стукнуло пять. На третье утро после моего очередного дня рождения. Ещё недавно он протягивал мне коробку с конструктором, и вот уже складывал вещи в свой старый, потёртый, огромный рыболовный рюкзак. Чемоданов у нас в семье отродясь не водилось. Мама, на удивление, совсем не плакала, только смотрела хмуро по сторонам. Это то, что я помню. А вот куда и как смотрел отец – нет, вылетело из воспоминаний. И как он выглядел – тоже. Какая‑то бесформенная, мягкая гора. Зато я помню, что он называл меня дурацкой кличкой «Кэп», и я никак не мог понять, что она обозначает. Перед тем как уйти, он снова меня так назвал. Он сказал: «Не всё настолько однозначно в жизни, Кэп, как кажется на первый взгляд». Я ничего не понял, только хлюпнул носом. «Не переживай, Кэп, – добавил отец. – Мы ещё обязательно встретимся». И ушёл. Излишним будет пояснять, что больше я его никогда не видел.
Потом мы как‑то спокойно жили достаточно много лет, в целом даже неплохо. Я, мама и бабушка. Матушка трудилась поваром в столовой, бабуля регулярно получала пенсию. Я потихоньку взрослел, ненавидел школу (потому что меня дразнили в классе за лопоухость) и, как и остальные приятели‑сверстники, пропадал до ночи на улице. Пока не началась «чёрная полоса», как мы её окрестили на очередном семейном совете. Вначале погорел наш дом в деревне. Хоть мы там и не жили, но всё равно было обидно. Дом принадлежал матери (а жили мы в бабушкиной «двойке‑хрущёвке») и являлся как бы «запасным аэродромом», если что. Не знаю, какое событие конкретно подразумевалось под «если что», но теперь там вместо аэродрома остались руины; дом, хоть и не сгорел дотла, но, вместе с надворными постройками превратился в совершенно нежилое помещение. Потом захворала мать. Вначале мы восприняли болезнь как затянувшуюся простуду, но диагноз оказался неумолим – рак лёгких. Матушка продержалась четыре месяца, наполненные адской болью – я и сейчас без труда слышу её почти непрерывные в последний месяц стоны‑крики. Как ни кощунственно так говорить, но смерть принесла ей (да и всем окружающим) облегчение. Что уж кривить душой. Я, хоть и искренне горевал, и даже провалился в недельную депрессию, справился с горем довольно быстро. В шестнадцать лет смерть самых близких переносится совсем не так, как в тридцать. Через полгода умерла бабушка. Просто так, ни от чего, видимо от старости. Не проснулась. Но прежде, чем покинуть этот бренный мир её успели «оприходовать» какие‑то проходимцы, типа чёрных риэлторов. Посулив мифические барыши, они подсунули бабуле юридически‑мутные бумаги и квартира, которая должна была отойти мне по наследству как бы «повисла в воздухе». Мне в тот момент исполнилось семнадцать, и до совершеннолетия я в квартире безвозбранно проживал, но как только отметил восемнадцатилетие, пришли суровые дядьки в форме и вежливо меня «попросили». Начались бесконечные судебные разбирательства, одно время я ходил в прокуратуру, СК и суд как на работу, но дело никак не двигалось. Ни одна из сторон не могла законно вступить в свои права и хоть квартира и не перешла в собственность аферистов, я в ней тоже до конца разбирательства находиться не мог; до сих пор она стоит опечатанная и будет теперь уже стоять, видимо, в таком виде до скончания веков.
Я перекантовывался, где придётся: у знакомых, у знакомых знакомых, пока не устроился на работу и не стал снимать угол самостоятельно. Хотя «работой» это, и последующие мои трудоустройства можно назвать, если применять кавычки. Вначале я подвизался курьером. Зарплаты хватало, чтобы оплачивать жильё, и есть растворимую лапшу (в субботу‑воскресенье глазунья или омлет; яйца я покупал на ярмарке по распродаже). Поэтому параллельно я устроился расклейщиком объявлений, жизнь стала налаживаться, хотя и уставал я как слон в цирке. Налаживалась она до тех пор, пока я не встретил Таню.
Надо сказать, что у противоположного пола я никогда особым успехом не пользовался. Ещё со школьных времён. Одноклассники уже гуляли с подружками по‑взрослому, а у меня в десятом классе не имелось даже пассии. Всё что я мог – «мечтать» перед сном в продавленный матрас, вызывая в воображении гладкий материал миди‑юбки нашей молодой географички Марины Семёновны, что волнующе натягивался на её упругой ягодице, когда она чуть наклонялась, чтобы взять мел. Я винил в таком плачевном положении дел свои уши и ничего больше. Я с упрёком сетовал самому себе, не понимая, от кого они мне такие достались: ни у отца (по рассказам), ни у мамы никаких ушных патологий не отмечалось. Правда, бабушка как‑то признавалась, что у её мужа (моего деда) развевались на ветру те ещё лопухи, но подтвердить факт документально она не могла. Как бы то ни было, мои ушные раковины, непропорционально розовели по обе стороны головы, приделанные строго перпендикулярно к черепу (если можно так говорить об относительно круглом объекте). Я всегда носил длинную причёску а‑ля Кирк Хэммет[1] в середине творческой карьеры, но и это не спасало. Уши лезли наружу и из‑под ниспадающих вихров. Короче говоря, комплексовал я ужасно, и на время выбросил амурные страдания из головы; к тому же, на двух «работах» уставал так, что иногда давал отдохнуть и матрасу: Марина Семёновна к тому времени уступила место Александре Голубятниковой (так значилось на бейдже), бухгалтеру в конторе, где я два раза в месяц получал зарплату.
Знакомство с Таней началось с того, что она хотела вызвать полицию, чтобы меня оштрафовали за незаконную расклейку объявлений (я пришпандоривал их на клей прямо на подъездную дверь). Слово за слово и мы, неожиданно, прониклись некой душевной симпатией. Она, прямо скажем, тоже была не Аллен Делон, но не мне кочевряжиться с такими‑то ушами.
Закончилось наше сближение тем, что мне теперь пришлось устроиться ещё и на третью работу – по выходным я забирался внутрь ростовой куклы ёжика и шарахался по улицам, пытаясь зазвать посетителей в шаурмушную. Внутри ёжика царила ужасная духота, в кожу то и дело впивались какие‑то острые детали конструкции (словно у ежа иголки росли внутрь), обзор сверху и снизу ограничивался узкими прорезями‑бойницами (из‑за чего я однажды врезался в машину, выезжающую из переулка; не она в меня, а я в неё, хорошо ещё, что без последствий – кукла мягко отпружинила от лакированного бока авто). Такие лишения мне пришлось претерпевать, чтобы хоть иногда угостить Таню пирожным в кафе. Всё‑таки просто ходить раз за разом по набережной туда‑сюда представлялось мне уже не очень солидным.
Мы провстречались почти год, когда Таня мне изменила. Меня как раз в тот момент выперли с третьей моей работы (которая уже осталась единственной) – шаурмушная накрылась, если говорить мягко, то медным тазом. Поэтому вместо того, чтобы целый рабочий день бороздить космические по размерам просторы прилегающих к заведению улиц я понуро отправился на свою съёмную квартиру. Таня иногда ночевала у меня (вообще она жила с родителями, но недолюбливала отчима) и в этот день как раз должна была быть дома. Я без всякой задней мысли открыл входную дверь и стремительно проследовал в единственную комнату, где застал картину маслом. Они даже особенно не стали скрываться и делать вид: то ли попросту не успели, то ли поняли всю смехотворность мизансцены. Знаете, если бы оставался какой‑нибудь шанс на объяснение, я бы может быть и поверил, настолько я чувствовал себя деморализованным. Но шанс отсутствовал. Как говорят искусствоведы, полотно не предусматривало никакого двоякого толкования. А сестры‑близнеца у Тани, увы, в природе не существовало.
Я великодушно позволил голубкам уйти, а сам напился в ближайшем баре, и все деньги, которые копил на сюрприз для Тани, потратил на проститутку.
Шлюху звали Мальвина. Конечно, в паспорте у неё наверняка стояло другое имя, но отдавая дань традиции, я безропотно называл её именем вожделенных мечт Буратины. Меня охватило такое безразличие, что назовись она Фиделем Кастро, я бы безвозбранно окликал её и так.
[1] Кирк Хэммет (Kirk Hammett) – американский гитарист, участник группы «Metallica»
