Стальное сердце

Вокруг темнеют каменные своды; ветер треплет волосы, выдувает слезы из глаз. Мокрыми, онемевшими руками роемся мы в завалах и, отыскав наконец семь камней подходящего размера, кладем их на труп согласно обряду. Один – на лоб, чтобы укротить беспокойные мысли; другой – на грудь, остановить биение сердца; по одному – в ладони и на ноги, чтобы положить конец всякому движению, и последний – в рот, чтобы прервать дыхание. Иначе душа умершего не найдет покоя, будет маяться и терзать живых. Мы произносим заклинание:

 

И кровь, и кость, и дух, и плоть

Холодный камень заберет.

 

Наконец достаем стальное сердце и кладем мертвецу на грудь, туда, где совсем недавно билось сердце живое. И отворачиваемся, не в силах прижаться губами к холодному лбу, коснуться ледяной плоти.

Вот и все. Это и есть прощание.

Сидя на жесткой земле подле коченеющего тела, мы пережидаем бурю.

Скоро нас найдут, и солнца нам больше не видать. Нас повесят без лишнего шума, в темном подвале, где вздергивали когда‑то контрабандистов и браконьеров. А может, мы еще увидим напоследок солнце, когда нас выведут на заре в чистое поле – и там завяжут глаза и пустят пулю в лоб.

Редеют облака, сквозь них видны меркнущие звезды – островитянам, что прячутся сейчас за плотными шторами или спят, не прочесть на небе знамений и предначертаний. Когда‑то в такие ночи на порог сыпали соль, чтобы отогнать прочь морских духов. Сейчас земля изуродована воронками от бомб, стонет под колючей проволокой, пахнет пеплом костров и порохом с карьера. В эти темные дома не достучаться, все двери заперты.

Мы ждем.

– Сколько еще, по‑твоему?

Мы судорожно вздыхаем. Теперь уже все равно – дни, недели, годы лежат впереди белым пятном. Будет тускло мерцать ночами море, будут новые и новые рассветы. Но уже без нас.

Первый луч рассвета касается моря, выхватывая из мрака остовы кораблей, лежащих здесь с Первой мировой. Мы подплывали к ним когда‑то и находили там бомбы и скелеты. Во время отлива черепа клацают челюстями, будто пытаются что‑то сказать.

И вот кто‑то шагает по барьеру – мистер Кэмерон, штаны у него подвязаны веревкой, лицо землистое, он сухо покашливает на ходу.

Не дойдя до нас десяти шагов, он замечает тело.

– Боже! Что вы… Боже!

Он бледнеет и, спотыкаясь, бредет обратно, но не в сторону Керкуолла, а к лагерю – к ограждению из колючей проволоки, к баракам из листового железа.

Самое время бежать.

Но мы сидим неподвижно.

От земли поднимается холод, пробирает до костей, приковывает к месту.

Здесь и останемся.

Мы крепко держимся за руки, словно пытаемся слиться воедино. Вернуться в прошлое, в довоенное время, когда мы еще не знали ни любви, ни утрат, ни ревности.

Мы дышим в едином ритме, двести вдохов на двоих, и вот к нам спешат – но не полиция, а лагерный охранник, в черных башмаках и выглаженной темно‑зеленой форме, цвет немаркий, ни грязи, ни крови на нем не видно.

Обернувшись, мы смотрим ему в лицо и поднимаем руки – бледная до синевы кожа на запястьях у нас одинаковая, даже нам самим не отличить.

И говорим в один голос:

– Это не она. Это я. Я его убила.

 

Часть первая

 

В пятницу я подобрал череп моряка,

Из него посыпался песок –

Точь‑в‑точь кладбищенские песочные часы.

Джордж Маккей Браун, «Бродяга на пляже»

 

Октябрь 1941

 

Полночь. Небо чистое, с россыпью звезд, посеребренное молодой луной. Сегодня самолеты над островами не кружили, уже больше года не было бомбежек. Блестят стволы орудий, вздернутые в небо. Утесы, словно вырезанные из бумаги, бросают зловещие тени на гладь залива. В темноте все кажется плоским, будто море вокруг Оркнейских островов – декорация и вот‑вот начнется спектакль.

Меж скал в заливе Скапа‑Флоу скользит немецкая подлодка. Одна, на невыполнимом боевом задании.

Командира Прина называли безумцем – он, мол, рискует экипажем, судном, жизнью. Его подчиненные отрывисто переговариваются, достают фотокарточки жен, детей, подруг.

Один шепчет: «Vater unser in Himmel…» – «Отче наш…»

Снаружи вздымается, будто вздыхает, вода; море в предзимье холодное, очутишься в воде – и сразу дух вон. А здесь, на борту подлодки, безопасно. Она несла их по враждебным водам, мимо айсбергов и морских чудовищ. Плавучий дом, уютный, согретый их дыханием и смехом.

Субмарина скользит мимо затонувших кораблей, похожих на обглоданные скелеты. Стальной лабиринт, где всюду поджидают ловушки. Штурман различает впереди темные громады древних скал. Под водой, во тьме, все одинаково: что своя земля, что чужая – не отличишь. Но штурман знает эту местность, маршрут, эти затерянные острова.

Оркни.

А в вышине, побеленные луной, парят, словно призраки, гигантские британские корабли. Люди на этих кораблях ничего не подозревают, спят и во сне видят дом. Иллюминаторы открыты. Никто не ожидает удара.

Но о людях лучше не думать. Лучше сосредоточиться на орудиях, на том, как зарядить торпеды и навести их на самый большой корабль в доке – линкор британского флота «Ройял Оук». Он висит над ними в воде, покачиваясь на волнах, как раздутый труп.

 

Оркнейцы спят чутко, готовые проснуться от гула бомбардировщиков; час еще не очень поздний, едва перевалило за полночь. Говорят, немцы построили новый самолет, совершенно бесшумный, и будут испытывать над Оркнейскими островами. Говорят, победа Германии – дело решенное.

– Тсс, – шепчут матери, когда дети пересказывают ужасы, услышанные на школьном дворе.