Старый Свет. Книга 1. Поручик

Я подсел к котлу, взял чистую ложку и зачерпнул варева. Как говорила моя мама, пока горячее – пойдет.

Солдаты рассуждали о войне и политике. Меня им бояться было нечего, я пулеметной команде не начальство, да и вообще… Я мало кому начальство. Заместитель командира штурмроты, поручик, кавалер Серебряного креста четвертой степени. Солидно звучит, а? А по‑настоящему – студент‑недоучка, закончивший офицерские курсы по ускоренной программе и брошенный на фронт «затыкать дыры».

Солдаты говорили.

– Когда этих побьем, что делать будем?

– Вон Степной фронт с лоялистами не справляется. Небось туда перебросят. Нет, вахмистр, ты вроде умный мужик, можешь мне объяснить, как можно быть такой сукой, как лоялист?!

– Ладно тебе, Панкратов! Хорош кипятиться! Мы здесь с тобой баранью похлебку наяриваем, а лоялисты, небось, сухпай фирменный, оттуда…

– Да хоть икру красную! Нет, я понимаю – Протекторат. Воюют себе и воюют. Как люди. Ясно, где наши, где чужие, кто друг, а кто – не очень. Одно слово – цивилизация! А лоялисты? Вроде ж свои в доску, а ведь хуже зверей! Господин поручик, что скажете?

Я отложил ложку и посмотрел на Панкратова. Это был молодой голубоглазый солдат одного со мной возраста. Волосы коротко пострижены, на щеке – свежий шрам. Наверное, идейный.

– А я вот что скажу, рядовой Панкратов. Мы сейчас воюем за что, как думаешь?

– Как это? За Его Высочество Регента, Святую Веру и Великую Империю! – он так и произнес это все, с большой буквы.

Я заметил, как вахмистр улыбнулся уголком рта и пригладил усы, чтобы скрыть улыбку.

– Рядовой Панкратов, – медленно проговорил я, – не знаю, как вы, а я воюю за то, чтобы мои близкие не голодали, чтобы мы с вами через пару лет могли спокойно работать, и, кроме того, чтобы ни я, ни вы, ни какой‑либо другой наш человек не унижался перед чужим дядей. А обеспечить это все может только, как это? Его Высочество Регент, Святая Вера и Великая Империя, которой пока нет. Но обязательно будет.

Панкратов смотрел на меня непонимающе все время, пока я высказывался, и только под конец, когда я начал говорить, ну, все с большой буквы, он утвердительно кивнул. А потом спросил:

– А лоялисты?

– Ну‑у, как тебе объяснить? Лоялисты – это те, кто готов унижаться перед чужим дядей, чтоб сейчас поесть фирменный сухпай.

– Я ведь и говорю – сволочи! За ноги людей на опоры вешают…

Тут в разговор вступил Фишер. Он был подносчиком патронов в пулеметной команде, поскольку ни на что другое не годился. Интеллигент до мозга костей, худой, сутулый и с пенсне на носу. Так вот Фишер сказал то, о чем я давно думал:

– Послушайте, – заговорил Фишер, – а ведь там, в окопах у лоялистов, сейчас сидят какие‑нибудь парни и точно так же, на точно таком же языке называют нас шовинистами, оборванцами и Бог знает как еще. И вспоминают, что мы людей в синей форме расстреливаем без особой волокиты.

– Так это ж лоялисты! – возмутился Панкратов. – Если синяя форма – значит сволочь, это даже моя бабушка знает!

Фишер почесал макушку и, задумчиво глядя на Панкратова, сказал:

– И свой Панкратов у них есть. Только стрижка у него не короткая, а и ругает он нас почем свет стоит. Мол, имперцы такие‑сякие… И бабушка у того, ихнего Панкратова, тоже есть…

Я что‑то стал терять нить разговора, встал, кивнул вахмистру и вышел.

Луна выглянула из‑за туч, и неверный серебряный свет окрасил траншеи, поле, изрытое воронками, колючую проволоку и все остальное в замогильную цветовую гамму.

Откуда‑то со стороны окопов второго взвода неслись звуки песни, я решил пойти послушать. По пути я встретил Стеценко, который сидел на краю окопа и ковырял что‑то в подошве ботинка, бубня матерно под нос. Когда он меня заметил, то ругнулся и заявил:

– Пропалил подошву насмерть! Заснул, пока тебя не было… Сучья печка!

Я подумал, что печка моя, и, значит, он сейчас меня назвал сукой. И даже не заметил этого.

Второй взвод пел «Черный ворон». Их было человек десять, они сидели на дне окопа, курили и в перерывах между затяжками подпевали красивому чернявому парню, который чистил ружье. Я сделал ладонью успокаивающий жест, мол, сидите, не надо… Понятно ведь, что каждый раз, как велит устав, козырять проходящему мимо офицеру – это просто праздник для души, но если в окопе хотя бы нет ветра, то стоит встать в полный рост…

 

Над мое‑ею голово‑о‑ой,

Ты добы‑ы‑ычи не дожде‑ошься,

Черный ворон, я не твой!

 

Звук взрыва разорвал тишину ночной идиллии и заставил меня пригнуться. На той стороне происходило что‑то невообразимое: треск пулеметных очередей, хлопанье винтовок… Вдруг в небо взлетела красная ракета. Секунда, вторая… Ракета взорвалась в небесах, оставив после себя ощущение праздника и две светящиеся точки, которые стремительно приближались к земле. Феликс! Думать было некогда.

– Рота, к бою! – заорал я и побежал по траншеям.

Солдаты, заспанные, выскакивали из землянок и блиндажей, бежали на боевые посты. Суматоха поднялась невообразимая. Я в бинокль попытался разглядеть, что происходит там, на той стороне. Толком ничего не было видно, какое‑то мельтешение и общий хаос.

Меня нашел командир роты, капитан Тенегин.

– Поручик! Что за самоуправство?

– Господин капитан… Феликс, то есть ротмистр Карский идет на прорыв. Ракета была.

– Та‑ак… Ладно, принимайте командование ротой, – сказал капитан и побежал куда‑то.

Я, честно говоря, оторопел. Как это – принимайте командование? Вдруг мне показалось какое‑то движение между траншеями. Глянул в бинокль – Феликс! Бежит в полный рост по полю к нашим позициям, стреляет на ходу из револьвера. А где его бойцы?

– Рота! Прикрываем ротмистра! – крикнул я, достал револьвер и стал садить из него в сторону вражеских окопов.

Солдаты защелкали затворами и открыли огонь. Феликс все понял, упал на землю и пополз. Я вылез из окопа и пополз ему навстречу. За мной направился кто‑то еще. Я оглянулся – Стеценко. Без ботинка.

Феликс укрылся в какой‑то воронке, где‑то на четверти пути до наших окопов. Мы скатились туда кубарем, и я сразу кинулся к ротмистру. Он был ранен и зажимал руку повыше локтя, чтобы остановить кровь.

– Что? Что? – Я не мог найти слов.

Носовым платком, благо он был чистый, перевязал Феликсу руку прямо поверх одежды и только потом посмотрел ему в глаза.