Странствующий шторм

Разворот. Удар. Он снова уклоняется. Еще удар. Блок. Я быстрее. Но во время боя он становится частью другой реальности. И в той реальности мои преимущества не имеют значения. Он оборачивает их против меня. Скорость становится поспешностью. Сила удара – неоправданной тратой энергии. Колючая злоба – пеленой рассудка. Удар. Я промахиваюсь. И получаю ответный. По спине. И еще один – в плечо. Резкий выпад. Снова поспешный. Противник проводит захват. Бросок. И… моя спина здоровается с татами. Кхм! Несладко же было Ёсиде приземляться на бетон…

– Я снова выиграл! – по лицу Хикари расплылась счастливая улыбка. В черных озорных глазах танцевали чертики. Он подал мне руку, помог подняться, и мы поклонились друг другу. Окумура‑сан – помощник крестного – пригласил на татами следующую пару.

– Где сегодня Сенсей? – спросил меня Хикари уже в раздевалке.

– Уехал по делам, – сказал я, захлопнув желтую‑коричневую дверцу своего шкафчика.

– Ты идешь? – вопросительно глядя на меня, Хикари в пол‑оборота остановился в проходе.

– Нет, я пойду тренироваться в свободный зал.

Мой напарник коротко кивнул в ответ и, попрощавшись, вышел из комнаты. Я прислонился спиной к прохладной дверце и сполз на пол. Ноги и руки отказывались выполнять простейшие команды. Если бы можно было стать истуканом, статуей в храме – я бы согласился. Они не разговаривали со мной… Исикава, Сасаки, Ёсида, остальные… Никто! Никто в классе не разговаривал со мной! Со следующего дня после драки. Уже неделю. Я порывисто вздохнул и закрыл глаза. Из малого зала долетали отдельные звуки. Горло сводило спазмами. Вот только от этих спазмов человечество еще не изобрело лекарства. Я сжал зубы до скрипа. Жгло. В груди. В горле. В глазах. Я ведь… я… дрался честно! Так почему же?..

– Как тебе сидится за первой партой, Тору‑кун? – нарочито ласковый голос крестного вернул меня в реальность. Я резко распахнул глаза. Мышцы шеи тут же начали каменеть. Теперь зайцем, соображающим, как прошмыгнуть мимо лисицы был я. Зайцем, напряженно следящим, как лиса обходит комнату по периметру и опускается на скамью.

– Был в твоей школе, – пояснил крестный, прочитав немой вопрос в моих глаза. – Ты не ответил, Тору. Как первая парта?

– Нормально… – я подтянул колени к груди и весь подобрался. «Кто мог настучать? Ёсида? Вряд ли. Нашу драку видел весь класс. Кто‑то из них… Кто?!»

– Стоит парта такого позора?

– Позора?! – я вскочил. – Я дрался честно!

– Сядь! – гортанный, раскатистый бас крестного не оставлял и крошечной мысли о неподчинении. – Ты дрался за стенами моей школы… В ученической форме. С человеком, изучающим айкидо чуть больше года! Это ли не позор, Тору?! – крестный перешел на шепот. Я вскинул голову и прямо посмотрел ему в глаза.

– Я не позволю вытирать об себя ноги! Я должен был уступить место только потому, что он так сказал?! Он даже не попросил! – я скрипнул зубами и запальчиво продолжил:

– Я буду драться! Потому что честь…

– Что ты знаешь о чести?! – оборвал меня крестный. – Честь – защитить женщину. Честь – не дать в обиду ребенка. Люди могут драться за свободу. Могут – за жизнь. В твоей драке не было чести! Ты дрался за гордыню. – опершись ладонями о колени, Акира‑сан резко поднялся:

– Если ты не понимаешь отличия – это моя вина, – горестно вздохнул он. – Но запомни: еще раз захочешь помериться габаритами… эго, ввязавшись в драку, – сорву с тебя пояс у всех на глазах!

 

***

О‑Бон в Фукуоке не похож на О‑Бон в Киото. В древней столице каждый год провожают гостей из Мира Духов особыми Прощальными огнями. Костры вспыхиваю в вечерней мгле. Слагаются в символы. Выжженные на теле гор, они устремляют свое сияние к небесам.

Каждое лето крестный возил меня в Киото, в гости к дедушке и бабушке. В первый день Бона дедушка вешал на крыльце четырехгранные деревянные фонари, горевшие до конца праздника. На домашний алтарь, рядом с табличками посмертных имен, он клал подношение и ставил фигурки буйвола – из баклажана, и лошади – из огурца (волшебный транспорт для гостей с другой стороны). Расставлял по углам алтаря тонкие, зеленые ветви бамбука, связанные веревкой. На алтаре в доме дедушки были таблички с именами его родителей, родителей бабушки и моего отца.

Два следующих дня мы посещали кладбище. Убирали семейные могилы. Ставили в серые мраморные вазы белые, желтые, розовые цветы. Мои родители были похоронены вместе, хоть мама не приняла Буддизм. Таблички с именем мамы не было на алтаре. Я не мог написать его на бумажной стенке речного фонарика в последний день О‑Бона. За маму мы с крестным молились в Фукуоке. Каждое первое сентября ходили в церковь, цвета запылившейся посеревшей карамели, с высокой узкой колокольней и крестом на самом верху. Внутри пахло ладаном и редкие прихожане, сидевшие на длинных скамейках, имели одинаково скорбные лица.

В этом году крестный не смог поехать в Киото. Мне тоже пришлось остаться. В Фукуоке пели другие песни. Танцевали другие танцы вокруг деревянной башни – ягуры. На возвышении «башни» Барабанщик, облаченный в белое кимоно, ударами задавал ритм самой Вселенной. От ягуры в четыре стороны расходились нити с полосатыми бумажными фонарями: бело‑красными, бело‑зелеными, бело‑синими. Красные, желтые, зеленые фонари четвертый день тянулись вдоль городских проспектов, парковых аллей. Свет, окрашенный цветами радуги, вёл незримых гостей домой.

Людское море захлестнуло набережную Накагавы. Уже спустившие светящийся фонарик на воду уступали место вновь прибывшим. Держа в руках желтый бумажный фонарик с четырьмя гранями на красной деревянной подставке, я встал у заграждения, ожидая своей очереди. Голоса слились в монотонный гул. Смысл слов проходил сквозь меня. Я неотрывно смотрел на иероглиф с именем отца. Свеча дрожала внутри, подсвечивая буддийскую молитву и черный символ посмертного имени. Спустившись к реке, я опустил фонарик на воду. Слившись с потоком сотен светящихся точек, он поплыл прочь.

Я шел сквозь толпу, не глядя в лица, стараясь не слышать чужих речей. Остановившись у заграждения, поодаль от каменного спуска, я смотрел во след уплывающему огню. Отец однажды сказал: «Человека определяет твердость духа. И только она». Значит ли это, что люди, молчавшие со мной четвертый месяц, не определяют меня?! Они молчали до летних каникул. И вряд ли заговорят после. Они молчали… Потому что я нарушил кодекс? Потому что я победил? Потому что никогда не молчал сам? Потому что я?..

– Араши! Здравствуй! – в глазах Хикари отражались тысячи речных огней. – Я звал тебя, но ты даже не повернулся…

– Я не слушал, прости, – потеснясь у заграждения, я позволил Хикари стать рядом.

– Как думаешь, – тихо сказал он после непродолжительной паузы, – они действительно приходят к нам?

– Думаю, они приходят не только раз в году…

Мы стояли в молчании, окруженные сотнями голосов. Тесно прижавшись к металлической ограде, смотрели как звезды, упавшие в воду, глядятся в небесное зеркало. И, становясь сплошным потоком света, возвращаются домой.