Те, кого не было
– Давай, сказал! Немедленно! А то к директору пойду.
А Серафимовна как загогочет! Конечно, смешно! Что ее директором пугать, когда эта буза и из него, если приспичит, фарш сделает.
Пришлось рассказать.
И что? Она на меня еще больше накинулась. Мол, это я виноват!
А я‑то тут при чем? Нашла крайнего!
Спасибо хоть, полотенце дала… Куда б она делась?!
Иду я, в общем, обратно, а моя бедовая под дверью вошкается. Пожитки к себе прижимает.
Говорю как могу по‑дружески:
– Пошли, покажу, где души.
Довел, значится, и стою. И она стоит. Смотрит как чумная. Я этого не понял, естественно. Взгляда такого! Ей еще что‑то нужно? Так я же не телепат! Тебе надо – скажи.
И сам говорю:
– Хоть берет сними! Или ты в нем мыться будешь?
А она как глазами сверкнет. Ух! Там еще и характер, оказывается, остался. С виду воробей, а в душе орел, так, что ли?
Потом еще дверью ка‑а‑ак даст! Чуть нос мне не оттяпала, фурия!
Или это у нее вместо спасибо – так?
ТАИСИЯ ПАВЛОВНА
Я не буду об этом говорить. И даже думать не буду.
Но как не вспоминать – никак не придумаю. Простыня‑то мокрая. Я и влево от нее, и вправо, а все равно его лицо вижу. Когда он понял, что я надудонила!
Странно так. Я сразу бабушку услышала. Как она говорит: друг познается в беде.
Конечно, он мне не друг никакой. Противный – так да. Рожи свои дурацкие корчит.
А простыню я завтра выброшу. Скажу, что он забрал. Пусть его ругают.
ПЕТРОВИЧ
Ну и денек. А ночка еще хлеще. Голик, зараза, весь блок отравил. Хоть противогаз надевай, ну честное слово!
Так я еще и про некоторых все время думал. Какое у нее было лицо… Без всякой защиты!
Вот эта мысль мне до сих пор покоя не дает. Что лицо – оно и как маска бывает. С виду старуха старухой, а под кожей, оказывается, дитя сидит. И плачет.
А если еще как эта – без слез, – тогда вообще удавиться можно. Я хоть и топтаный башмак, но от такого вида даже у меня в носу защипало.
Надо завтра простыню забрать. Чтобы ей ничего такого не напоминала. Отдам прачи́хе – пусть обработает. Она у нас женщина подготовленная, и не такое стирала. В младшей вон тоже – через одного писаются.
ТАИСИЯ ПАВЛОВНА
Я еще не сплю. А уже скоро вставать пора – небо за окном почти белое. Хорошо, простынь подсохла, не так противно лежать. Можно подумать о чем‑нибудь приятном.
Я лежу и думаю о доче. Как она там? Когда мы снова увидимся?
Завтра спрошу у него. Вдруг он знает?
Но тогда придется простынь оставить. Чтобы его не злить.
Или сделаю так: сначала спрошу, потом выброшу.
ПЕТРОВИЧ
Бедлам! Мымра эта простыню куда‑то дела и утверждает, что я сам взял. А как я мог взять, если я за ней только шел как раз? А?
Я сначала даже не поверил. Там же глаза – грусть‑печаль! Как у последней крокодилихи в природе. Я посмотрел и думаю: не‑е‑ет. Разве она станет врать? Уже мимолетом засомневался, не съехал ли я, случаем, с автострады.
Ну! Тут, знаете ли, у любого может крыша поехать.
Потом еще раз мысленно взвесил все, успокоился. Я точно знаю, что не брал! Значит, она – врунья захудалая.
– Ты куда, – говорю, – простыню дела?
Спокойно так, но с угрозой. Я ей, конечно, ничего не сделаю, зато вот прачиха – Егорна которая – точно всю душу вынет. Не ей, так мне. Мы же теперь в одной связке и я вроде как главный, разу этой мозги набекрень.
И что? Ничего! Сидит как ни в чем не бывало. Голову свою дырявую через берет шкрябает.
Я постоял‑постоял и пошел, плюнув три раза. Нашли лысого! Что я, в клоуны нанимался – всяких душевнобольных развлекать?
Пусть сидит и чешется в гордом одиночестве. Если ей так надо!
ТАИСИЯ ПАВЛОВНА
Я на обед не пойду. Здесь останусь.
Вот умру от голода, будет тогда знать!
ПЕТРОВИЧ
Голик сказал, что я не прав. Мол, зря я так на нее накинулся.
Ну, положим, ничего такого я не сказал! Но если задуматься… Человек когда психованный, ему и правда много не надо. Достаточно зыркнуть один раз.
– Эх, Петрович, Петрович, – подначивал меня Голик, пока мы тянулись в столовую. – Ничего‑то ты в женщинах не понимаешь!
– Ты уже много понимаешь! – отбрил я. – Великий дон Жуан!
Он сразу насупился:
– Да уж побольше твоего Джуана.
– Ой, не лезь! – я со злостью пихнул дверь плечом. – И без тебя на душе погано.
Мы вошли в столовую.
– От тебе на! – глубокомысленно изрек Голенький. – От же…
– Так… – у меня сразу глаза кровью налились. – И что это значит?
– Я‑то тут при чем? – окрысился Голик, – Что ты меня спрашиваешь?
– А кого мне еще спрашивать? Себя, что ли?
В общем, мы там чуть не подрались.
