Театр китового уса

– Имя. Флоренс. Оно не в честь сестры милосердия, – говорит Розалинда после паузы. Под покрывалом она оглаживает бинты, поправляя в тех местах, где они кажутся ослабшими. – Какое мне дело до какой‑то дряхлой занудной медсестры? Нет. Я видела фильм. Когда была в Лондоне. «Женщина в белом». Он о красивой женщине по имени Лора, которая влюбляется в учителя рисования, но злобный старик по имени сэр Персиваль обманом заставляет ее выйти за него. Но он не знает, что существует другая женщина, которая выглядит совсем как Лора. Затем – ну, это все сложно, но сэр Персиваль умирает при пожаре, а Лора и учитель женятся, как и должны были. А, Бетти, заходи. Я рассказывала Джасперу об одном фильме. Бетти любит слушать рассказы про кино. Она ужасно хочет попасть в кинотеатр, правда, Бетти?

Бетти кивает.

– Хочу, мэм.

– Актриса в кино, Джаспер. Ее звали Флоренс Ла Бади. Я никогда ее не забуду.

– Понятно, – говорит Джаспер.

– Пусть мой ребенок похож на овощ, но по крайней мере звать ее будут как кинозвезду, – говорит Розалинда. – Или ты считаешь, что так только хуже? Быть неказистой девчонкой с роскошным именем.

– Ваша дочь не может быть неказистой, мэм.

– Ты такая милая, Бетти. Я хочу сама сводить тебя в кино, – говорит Розалинда. – Ты еще чего‑то хотел, Джаспер?

Джаспер снова сморкается.

– Только передать тебе мои наилучшие пожелания, – отвечает он с формальностью совершающего исход судьи.

Розалинда следит, как ее муж пересекает комнату. Когда за ним закрывается дверь, она выдыхает. Затем она выбирается из постели и в ночной рубашке и босиком проходит к туалетному столику, где садится на стульчик, располагаясь перед тройным зеркалом так, чтобы увидеть себя и два своих приятных профиля: успокоительный триптих. Бетти становится позади, пробегая ладонью по длине волос, блестящих в сиянии мягко вздыхающих масляных ламп.

Розалинда говорит:

– Ты увидишь кино, Бетти. Я возьму тебя в Лондон и специально отпущу на полдня.

– Это был бы настоящий подарок, мэм.

Розалинда кивает, а затем открывает ящик своего туалетного столика и достает вырезанную из журнала фотографию, которую передает горничной.

– Пока ты будешь в кинотеатре, Бетти, я отрежу волосы, – говорит она. – В лондонском салоне.

Розалинда через зеркало встречается глазами с Бетти, а затем двумя руками поднимает волосы и прижимает к макушке, так что они кажутся короче, каре длиной до подбородка.

– Вот так, – говорит она. – Напрочь.

 

Штуки

 

 

Октябрь 1920

 

В четыре года Кристабель оценит все могущество логики и всю жизнь будет придавать ей очень большое значение.

Ей не позволено новых ботинок, потому что старые она испортила, бросив в море в качестве якоря. Она должна носить испорченные солью, пока не выучит урок. Это она может понять. Такой логике можно следовать. Но есть что‑то, что кажется непостижимым, сколько об этом ни размышляй. Те штуки, которые есть у мальчишек.

Впервые она заметила штуку, когда на пляже встретила жену рыбака, которая играла с маленьким сынишкой, разрешив ему сидеть на мелководье у кромки воды. Голый мальчик, шлепающий пухлыми ручками по воде, был похож на младенца Иисуса в витражах деревенской церкви. Немного недовольный, с круглой головой. Но между его ног была странная штука: мясистая улитка, изогнувшаяся на кожаном морщинистом мешочке с камушками. Это, объяснила ей потом Моди, была та штука, которая делала его мальчиком, а мальчиков и должна была предоставлять новая мать.

У Кристабель не было штуки. Она проверила. Поэтому она не была мальчиком. Она не была желанной. У овощного ребенка тоже не было штуки. Моди это подтвердила. Таким образом, овощной ребенок тоже не был желанным.

Узнав о существовании этих предметов, Кристабель внимательно следила за всеми, что попадались ей на глаза, чтобы узнать, делали ли они что‑то интересное. Никогда. Штуки, которые она видела на деревенских мальчишках, когда они плавали в море, были всего лишь более длинными версиями той, что она видела у ребенка на пляже.

Как штуки назывались, было загадкой. Бетти на этот вопрос ответила строго:

– Не твое дело, мадам, – и забрала завтрак Кристабель, не дав ей доесть. Жена рыбака просто рассмеялась. Моди, обычно такая прямолинейная в своих ответах, скорчила рожу и сказала:

– Я знаю только слова, которые твоей мачехе не понравятся.

Штуки казались категорически неважными, но были под защитой этой странной анонимности и несли своим владельцам значительные преимущества. Мальчишкам со штуками разрешалось носить брюки и ходить в школу. Люди трепали их по волосам, бросали им яблоки, давали забавные прозвища, хвалили их находчивость. Им не нужно было обзаводиться нижними юбками или мужьями. Они могли оставить свою фамилию и водить автомобиль.

У братика тоже будет штука, братик будет наследником, а все хотели именно наследника. Кристабель думала, что «наследник» – странное слово. В нем будто была ошибка, и произносили его шипяще и тягуче, тянули звук, не зная, что сказать, а потом спотыкались.

Значение его тоже было непонятным. Можно было родиться наследником или быть им назначенным, если в дело вступал меч.

– Объявляю тебя Наследником, – говорит Кристабель стойке для зонтов в форме индийского мальчика, похлопав его по плечам своим деревянным мечом. Она точно узнает больше, когда прибудет братик. Он, наверное, поделится тем, что наследник, с ней. Они всем будут делиться, кроме тарталеток с джемом и вещей, что принадлежат Кристабель.

 

До того как узнать о штуках, она считала, что может быть мальчиком. У нее были черты и амбиции, подходящие мальчишеству. Интерес к улиткам, картам и военному делу. Бродяжный нрав. Никто ее не разубеждал. Если ее заставали за сооружением колесницы из тачки и двух молотков для крокета, это было весьма типично для Кристабель. Брови поднимались. Наказания обсуждались вяло, а потом забывались.

Только когда новая мать начала выращивать в животе ребенка, люди вспомнили, что Кристабель на самом деле не мальчик, и стали насаждаться более строгие стандарты поведения. Окружающие начали говорить, что она должна «вести себя пристойно, как большая девочка». В этих новых правилах наблюдалось четкое отсутствие логики, но, когда она отмечала это, ей велели перестать вести себя как надменная маленькая мадам.

Когда овощного ребенка крестили (Флоренс Луиза Роза Сигрейв – предложение Кристабель назвать ее «Кристабель‑младшая» было проигнорировано), дядя Уиллоуби купил Кристабель платье и скрипучие туфли, чтобы надеть на церемонию в церковь. Платье состояло из кучи бантов и рюш, и ей пришлось стоять перед зеркалом в спальне новой матери, пока ее наряжали. Его долго утягивали и застегивали, и ей это казалось своего рода ограничением, помехой.