Театр китового уса
– Вот уж точно, – говорит первая женщина, обвивая талию подруги и примыкая к ней. Позади них дикие дети скачут по киту. Один из них высовывает язык.
– Розалинда мне не мать, – говорит Кристабель, игнорируя то, что Флосси тянет ее за рукав.
К этому времени мадемуазель Обер обогнула мыс и быстро приближается – крепкие ноги несут ее по камням.
– Alors! Криииистабель! Флооооренс! Отойдите от этого вонючего кита!
Мужчина взял полотенце и оборачивает вокруг талии – призыв заставляет его с интересом поднять взгляд.
– Bonjour, – восклицает он и добавляет по‑французски с сильным акцентом, – и какие же гроши они платят, чтобы вы бегали вместо них за детьми?
Мадемуазель Обер отрезает на родном языке:
– Простите, но это не ваше дело, месье.
– И всего‑то, а? – говорит мужчина, все еще по‑французски. – Но это же привилегия для служанки, не так ли? Гонять детей богачей в такой прекрасный день.
Мадемуазель Обер приближается, тяжело дыша.
– Я не служанка, месье. У меня хорошее происхождение.
– Я в этом не сомневаюсь, мадемуазель. У меня тоже хорошее происхождение и красивый дом в лучшем городе России, но в прошлом году мой брат водил по Парижу такси, пока я рисовал портреты жен богачей на берегах Сены, и никто из нас не мог сказать, живы наши родители или нет. Таково нынешнее время, нет? И мы обнаруживаем себя здесь, выброшенными на пляжи Англии.
Мадемуазель Обер хмурится на этого странного незнакомца, который говорит на ее языке, и переходит на медленный английский.
– Вы знаете Париж?
– Как знаю тела своих любовниц, – отвечает он, тоже по‑английски.
Мадемуазель Обер хмурится сильнее.
– Это был мой дом.
– Тогда мы должны поговорить о Париже. Это единственный город, не так ли?
Мадемуазель Обер складывает руки на груди.
– Для вас, возможно. Для меня больше нет.
– Но почему?
Мадемуазель Обер кидает на него сердитый взгляд.
Мужчина внимательно смотрит на нее.
– Позвольте, угадаю. Ваша семья не та, что прежде. Настали тяжелые времена.
Она кивает.
Он продолжает:
– А до того была жизнь, полная удовольствий. Прекрасный дом.
Мадемуазель Обер горько смеется.
– В Фобур Сен‑Жермен. Каждый день года – свежие цветы.
– Фобур Сен‑Жермен? А теперь бегать за детьми. Ах. Что за ужасный рок пал на дом цветов?
– Это, месье, вас не касается.
– Не касается, – дружелюбно соглашается он.
Мадемуазель Обер двигает челюстью из стороны в сторону.
– Не надо держать меня за дуру.
– Как можно.
– Дом был потерян не из‑за глупости.
– Кто бы так подумал?
– Мой отец погиб героем при Марне. Он никогда не верил, что умрет.
– Герои никогда не верят.
– Теперь моя мать живет над магазином на Рю‑де‑Розье. Шьет на дому. Она надеется, что богатый человек возьмет ее в жены и наша семья вернет былую славу. Но она стара и некрасива.
Кристабель и Ов не отводят глаз от мадемуазель Обер. Они ни разу не слышали, чтобы она так много говорила. Прежде они видели в ней только твердую преграду в не льстящем ей черном платье, а не человека, и уж точно не человека с историей. Как любопытно узнать о людях, живущих в красивых парижских домах, и старых матерях, шьющих на дому, ведь о Франции они знают только, что там солдаты Империи храбро отдали свои жизни в Великой войне и куда Розалинда и Уиллоуби направляются, чтобы сбежать от детей, – а ничто из этого даже не намекает на существование коренных жителей, которые занимаются чем‑то интересным.
– Время идет медленно для тех, кто ждет возвращения прошлого, – говорит мужчина и протягивает руку. – Я Тарас Григорьевич Ковальский. Для меня честь познакомиться с вами.
Мадемуазель Обер, чьи зрачки сузились до оценивающих точек, задумчиво оглаживает родинку над верхней губой, после чего протягивает руку Тарасу Григорьевичу Ковальскому – и не кажется удивленной, когда он склоняется, чтобы поцеловать ее.
– Я мадемуазель Обер, – объявляет она над его склоненной головой, – Эрнестина Обер.
Одна из блондинок, заметив широко распахнутые глаза Ов, громко сообщает в сторону:
– Все в итоге рассказывают Тарасу историю своей жизни, милочка. Обычно перед тем, как согласиться снять для него одежду. Он ловкий зверь, вот увидишь.
Мадемуазель Обер прожигает женщину взглядом, а затем хватает Ов за руку и пускается в обратный путь по пляжу, бросая за спину:
– Au revoir, Monsieur Kovalsky[1].
Месье Ковальски, бог Посейдон, рисовальщик портретов, ловкий зверь, машет вслед мадемуазель Обер и Ов, поворачивается, чтобы ласково улыбнуться Кристабель, и эта улыбка кажется абсолютно естественной, будто продолжением череды предыдущих улыбок. Он наклоняется к ней и кивает на кита:
– Я пришел за этим созданием. Я хочу нарисовать его. Ты говоришь, что он твой. – Глаза у него черные и сияющие.
– Я его нашла, месье, – говорит Кристабель.
– И заявила о своих правах.
– Именно.
– Могу я просить разрешения нарисовать его портрет?
Она задумывается на мгновенье, затем говорит:
– Ну ладно. Oui. Я даю свое разрешенье. Но заставьте этих детей слезть с него. Они должны относиться к нему с уважением.
[1] До свидания, месье Ковальски (фр.).
