Тень Горгоны. Роман о заре мира

– Вот подонок! Выгнать девушку на мороз! Зимой! Ночью! Да еще и перед Новым годом! После того, как женой её называл, скотина…

Взвалив на спину все пакеты, Артур двинулся в сторону машины, ругаясь самыми изысканными матерными комбинациями.

– Это я виновата… Это моя вина.

Он яростно захлопнул багажник.

– Дура! Тебе собрали чемоданы, тебя выставили за дверь! Тебя избили, судя по всему! На тебя кричали, тебя обманывали, шептались за спиной! Адекватные люди, коими они себя считают, так не поступают! Никогда!

Вскоре Артур отнес её на руках в теплую машину и сел рядом с ней, протянув флягу.

– Твоё любимое виски?

– Обижаешь, лимонад «Буратино». Только не спрашивай, что лимонад делает во фляге.

Олли усмехнулась.

– Врешь, наверное.

Артур дотронулся до ее лба тыльной стороной руки, случайно заехав ей в бровь.

– Ай! Блин! Морозов, ты решил меня окончательно добить?

Она истерично засмеялась.

– Ну вот, уже неплохо! Пациент приходит в себя. Скорее жив, чем мертв!

– Можно уехать куда угодно, но такое девятнадцатое декабря уже не забудешь…

– Ну как же не забудешь! Забудешь, если рядом сказка будет, а не упырь, который предложил остаться друзьями после того, как по лицу тебе съездил.

Новый приступ. Но душевная рана болела куда сильнее.

– Отвези к врачу. Пожалуйста!

Дальше всё было, как в тумане. На протяжении всей дороги Артур говорил что‑то ободряющее, значительно превышая скорость. Она периодически отключалась. Муки, которые разъедали её изнутри, затмевали все. Но вскоре кошмар закончился на операционном столе хирурга, когда она заорала во время вправления шеи. Когда закончился наркоз, ей показалось, что она умерла. Губы высохли и потрескались, лицо осунулось. Ей часто снилась женщина, чьи глаза она никак не могла рассмотреть. Внешне она была очень похожа на неё. Но чем дольше Олимпия наблюдала за ней, тем чаще ей казалось, что её кожа покрывается чешуей, и по телу к голове дамы ползут еле заметные змеи.

Дни слились в единую линию боли. Она ни с кем не разговаривала, даже с матерью, прилетевшей в Москву несколько дней спустя. Олли не выходила из палаты, очень сильно похудела. Если бы кто‑то из её прежних друзей и знакомых увидел её, то ни за что не признал в ней бывшую влюблённую хохотушку. После выписки она стала часто бывать в храме на Третьяковской, неподалёку от станции устроившись на работу в цветочную лавку. Только там ей было особенно уютно и спокойно. Её мама возобновила все свои старые связи, чтобы найти для неё жильё в Москве. Но даже эта ситуация не заставила мать и дочь смеяться, верить и общаться, как раньше. Как только жильё нашлось, мама снова уехала к новой семье. На какой‑то момент, когда Оля осталась совсем одна в новой комнатушке в Балашихе, ей казалось, что единственный близкий человек, кто был ей по‑настоящему верен – призрак отца. Мысль об этом вовсе не пугала, а наоборот воодушевляла. Бывало, что в дождливый день, когда город пронизывал напитавшийся прохладой ветер, пахнувший морем, она шла по улице без наушников и зонта и думала о нём. Он всегда любил так делать, прогуливаясь по Тверской, когда проходил модные бутики со статными продавщицами, учтивыми и уставшими. На протяжении долгих лет девчонка несла в себе крохотное, хрупкое воспоминание, пыталась его сохранить, читая книги, в которых голос персонажей звучал голосом отца… Так и хотелось спросить, помнишь, как ты читал мне перед сном, когда я была ребенком? Те чудесные сказки, привезенные из очередного плавания, рассказавшие ей легенды о сиренах и пиратах, о бесследно исчезнувшей Атлантиде, о таинственной мифологической Греции, где еще остались следы былых богов… Как же ей чертовски хотелось забыть всё это, но разве она могла? Стереть все те воспоминания было, увы, невозможно. Ровно, как и осознать, что его корабль бесследно канул в морскую пучину. Жизнь разделилась на «до» и «после». Оле тогда было двенадцать. С тех пор отец ей часто снился. По‑прежнему во сне читал таинственные сказания не то древних инков, не то ацтеков, раздобытые у хитрого восточного торговца на другом конце света. А она, уже повзрослевшая, сидела напротив и слушала с открытым ртом эти удивительные истории. И как будто не было реальной жизни, как будто существовал лишь этот сон – повторяющийся каждую ночь. Затаив дыхание, она ждала очередной встречи с ним, чтобы рассказать, что с ней происходило, пока она бодрствовала. Если бы только он знал, как же ей не хотелось просыпаться по утрам и осознавать, что сказка была только во сне, а наяву вот она реальность, пустая, однообразная и серая.

У её матери тогда началась новая жизнь. Спустя много лет она наконец решилась снова выйти замуж. С тех пор общение свелось только к обязательным встречам на днях рождениях, потому что, лишь посмотрев друг другу в глаза, они понимали, кого с ними нет. И чьё тело так и не было похоронено… Каждый год они пускали венки на воду и выплакивали все слёзы на пирсе, от которого цветы уплывали в неизвестность. Только там мать и дочь могли сказать все, что накопилось на дне памяти за год, вспомнить об отце и муже. Обняться и стоять так минут пятнадцать, ощущая биение сердец друг друга… А после снова наступала ночь, и Олимпия снова встречала отца.

И каждый раз он смеялся, как бы невзначай шутил. У него по‑прежнему были добрые карие глаза, в полумраке похожие на поблёскивающие чёрные агаты. Всё те же лохматые усы. Как всегда, он укутывал её в тот мягкий, пахнувший уютом и морским воздухом, мамой связанный свитер, который он называл «талисманом». Именно в нём обычно переступал порог дома после долгого плавания, вдыхая аромат любимых вареников с картошкой и только что испечённых сырников.

Оля быстро повзрослела. Слишком быстро… В шестом классе прочла почти всю русскую классику. Это было захватывающе и невыносимо одновременно, потому что даже спустя годы Андрей Болконский, Чацкий, Мастер, Лермонтовский Демон любили, прощали, ненавидели, желали, стремились в будущее по нитям своих литературных судеб – как её отец где‑то там, далеко. Из‑за него она, словно наивный ребёнок, верила, что дождь приносил счастье и безразличие к проблемам, даровал земле новые силы, а с людей смывал отчаяние и боль разлуки. А запах чая с корицей и жасмином напоминал духи, которые он привёз маме в подарок на восьмое марта. Их капля из‑за неуклюжести ребёнка оказалась на ковре в зале. Когда папа уходил в плавание, а мама допоздна задерживалась на работе, Олли укутывалась в плед, расстилала матрас и спала именно у того места, чтобы чувствовать этот удивительный аромат и думать о родителях.

Отец как‑то рассказывал о лабиринте реальности. О том, что несколько миров могли существовать параллельно, не пересекаясь друг с другом. Даже спустя годы она верила в это! Гораздо легче было поверить в то, что отец не умер, а где‑то наблюдал за дочерью и оберегал, плавал на корабле, просто в другой части реальности. Можно сказать – в ином вселенском регионе. Наверное, по утрам завтракал с Пушкиным и Пастернаком, рассуждая о сути мироздания и будущем российской литературы… Её отец не любил зарубежную классику, всегда говорил, что в русской гораздо больше души и глубинного смысла.