Этот большой мир. Книга вторая. Точка Лагранжа

Впрочем, мне никто особо и не нужен – фатальная разница в возрасте и, как следствие, в интересах, мешает поддерживать нормальные для подростка контакты со сверстниками. Так что я пока обхожусь обществом Бритьки – мы подолгу гуляем на Ленинских горах или в Воронцовском парке. Он, конечно, не тот, что в две тысячи двадцать третьем – но каскад прудов на месте, лодочная станция действует, а мороженое и газировку можно прикупить в киоске возле главного входа в дополнение к прихваченным из дома бутербродам или бабулиным пирожкам. А потом устроиться на травке и наслаждаться импровизированным пикником, наблюдая, как собакен до одури плещется в пруду в безуспешных попытках догнать утку с выводком подросших утят. Нахальные пернатые даже не дают себе труда взлететь при виде плывущей в их сторону собаки – разворачиваются и, сохраняя геометрически безупречный строй клина, уплывают прочь, держась на безопасной дистанции.

После прогулки мы обычно отправляемся к деду с бабулей – до их квартиры на Ленинском вдвое ближе, чем до нашей, на улице Крупской. К тому же дома пусто, а там нас ждут, чтобы накормить по‑настоящему вкусным обедом. А дальше – возвращаемся домой, где я, оставив Бритьку отсыпаться после прогулки, либо отправляюсь в библиотеку изучать подшивки газет и журналов (обязательное раз в два‑три дня занятие), – либо просто сажусь на метро и еду в центр, где до вечера брожу по улицам, предаваясь размышлениям. Или, как вот сегодня, – беру собаку, и мы вместе идём в парк возле Дворца.

Этот маршрут у нас давно отработан: заходим со стороны Проектируемого проезда (в будущем это чудовищно безликое название заменят на «улицу Анучина», но пока так…), огибаем пруд, в котором Бритька обязательно поплавает – и не просто поплавает, а с разбегу прыгнет в воду с низенького бережка, вслед за брошенной палкой. Здесь тоже есть утки и, вдоволь поприносив мне палку (ретривер есть ретривер, против природы не попрёшь!), собака обязательно сделает попытку погонять их прямо в воде – столь же безнадёжную, как и на Воронцовских прудах. Потом выберется, отряхнётся и, демонстрируя всем своим видом, что не очень‑то и хотелось, потрусит за мной – вдоль теннисных кортов, волейбольных, авиамодельных и прочих площадок – на аллею, ведущую от памятника Мальчишу‑Кибальчишу к главному входу во Дворец.

Я выбираю скамейку и устраиваюсь на ней. Со стороны это, наверное, выглядит странно: четырнадцатилетний пацан сидит, развалившись, в позе, которая больше подошла бы пожилому мужчине, и думает о чём‑то своём, не обращая внимания на то, что творится вокруг. Бритька носится взапуски по лужайкам, оглашая окрестности жизнерадостным лаем – впрочем, этим она не злоупотребляет, голдены от природы молчуны. Я же провожаю взглядом редких прохожих – лето, кружки и секции не работают, разве что в летнем городском лагере занимается полсотни человек… Ближе к Дворцу мы обычно не подходим – неохота, как в тот, самый первый день попаданства, нарваться на какую‑нибудь оголтелую блюстительницу порядка и дисциплины с визгливым голосом и внешностью Людмилы Прокофьевны до того, как у неё случился пресловутый служебный роман. Хотя сейчас мне это, пожалуй, уже по барабану. Во Дворец, в кружок юных космонавтов, в котором я провёл целых три года и сумел, без лишней скромности, добиться некоторых успехов, я больше не вернусь, это решено. Так что – сижу на скамейке и думаю думу…

Подумать мне есть о чём. События прошедшего месяца нуждаются в осмыслении, и в особенности мои отношения с родителями. Мне и сейчас непросто смотреть в глаза отцу после артековского фиаско – он ведь, похоже, всерьёз рассчитывал, что я пробьюсь в финал конкурса фантпроектов и окажусь в числе тех, кому предстоит в течение ближайшего года обучаться и жить в новом Центре подготовки. И даже сумел убедить в этом маму, что само по себе было задачей нетривиальной.

А для начала – Дворец и принятое решение перевернуть эту страничку своей прежней жизни. «Закрыть гештальт», как модно было говорить во времена более поздние. Собственно, ничего нового в этом нет – я и «в прошлый раз» забросил кружок после того, как перешёл в девятый класс. Помнится, мама удивлялась: «Как же так, тебе теперь удобно туда ездить, не то что раньше, когда приходилось ехать на метро через всю Москву, аж с „Водного стадиона“!» А вот так. Я уж и не припомню, что именно подвигло меня тогда на это решение. Видимо, примерно то же, что и сейчас: я попросту осознал, что ничего нового, перспективного Дворец мне дать уже не сможет – разве что почву для ностальгических воспоминаний, но они приобретут смысл не раньше чем через четверть века. А раз так, то стоит ли тратить попусту силы и время?

В особенности это актуально теперь, после Артека, после космической смены. И дело даже не в том, что так интересно и увлекательно, как там, здесь и близко не будет. Ведь, как ни крути – а в числе немногих приглашённых в юниорскую программу нет ни одного нашего «юного космонавта». И даже я сам, вроде бы автор проекта‑победителя, не смог поддержать чести Дворца, поскольку в юниорскую программу тоже не попал, как злостный нарушитель дисциплины; единственный оказавшийся там дворцовец Юрка Кащеев – из «астрономов», а я вместо ожидаемого триумфа привёз из Артека разгромную характеристику. Так что – и я вполне отдаю себе в этом отчёт, – во Дворце мне, скорее всего, рады не будут ни ребята‑кружковцы, ни наш руководитель (для которого моя победа тоже стала бы весомым плюсом), никто вообще. И не надо, как‑нибудь переживу. Горячей дружбы у меня ни с кем нет – может, и было нечто подобное в «тот, другой раз», но за четыре с лишним десятка лет напрочь стёрлось из памяти и обновлено не было. Другое дело – Юрка Кащей. Мы с ним довольно близко сошлись ещё в Москве, на дворцовских защитах фантпроектов. Разговорились, поделились кое‑какими идеями, дальше – больше… И когда будущие участники космической смены грузились в поезд «Москва – Симферополь», мы были… не то что не разлей вода, но уж точно хорошими приятелями.

Вот задайте вопрос: почему это я с такой готовностью взял Юрку в свою рабочую группу, предпочтя его, «астронома», своим «юным космонавтам»? А потому и взял, что с остальными отношения не сложились, да я, признаться, не очень‑то и старался их наладить. В итоге мы плотно общались всю смену, работали, веселились, отдыхали, а уж её завершение – сначала с авантюрной вылазкой в Пушкинский грот, а потом с триумфальной победой, в результате которой он, единственный из дворцовцев, попал‑таки в юниорскую космическую программу. Так что теперь мы действительно друзья, и мне здорово не хватает Юрки – как и остальных членов нашей «великолепной пятёрки». Невозмутимый Середа… чернявый, подвижный, словно на пружинках, Шарль… и, конечно, Лида, наша Юлька Сорокина – все они скоро будут здесь, в Москве – ну, хорошо, не совсем в Москве, в подмосковном Калининграде, где отец как раз сейчас торопится запустить новый международный Центр подготовки космонавтов. А ведь и я мог оказаться в числе тех, кому предстоит там обучаться – и ещё как мог бы, если бы не собственная моя дурость!

Ладно, чего уж там: снявши голову, по волосам не плачут, после драки кулаками не машут, знал бы, где упасть – соломку бы подстелил, и вообще – ещё не вечер!

Я встал, потянулся, мельком порадовавшись, что не услышал ставшего за последние лет десять привычным хруста суставов. Всё же молодость – классная штука, надо ценить, раз уж она дана мне ещё раз – а не предаваться рефлексии по поводу и без повода…

– Бритька, бестолочь ушастая, ко мне!

Собака подбежала, радостно виляя хвостом, схрумкала протянутую на ладони вкусняшку и преданно уставилась снизу вверх: «Ну, что скажешь, хозяин? Куда теперь?»

– Пошли домой, а то мама скоро вернётся, не застанет нас – расстроится.

Бритька подскочила на всех четырёх лапах и снова кинулась на лужайку – но теперь уже в нужном направлении. Я повернулся и вслед за ней направился в сторону троллейбусной остановки – мимо большой площадки перед главным корпусом Дворца. Нарвусь на Людмилу Прокофьевну – значит, нарвусь, судьба у неё такая. А мне плевать, ничего она мне теперь не сделает.