Ты такой светлый

Вибеке работает директором местной школы, рулит всеми учениками с первого по десятый класс, а их ведь почти четыреста. Она знает, чего хочет добиться от нас всех – и от детишек, и от местной общественности. Она считает, что проблема нашего поселка в том, что мы все делаем с оглядкой на городских, отзываемся о них с пренебрежением, чтo, мол, они о себе воображают, но по сути сами ставим себя ниже горожан. Вибеке упорно пишет в местную газету, выступает на разных собраниях, участвует во всех акциях солидарности и в самых диковинных мероприятиях. Отношение к ней тут у нас неоднозначное, потому что она всюду суется, а это нравится далеко не всем, так что некоторые держат мою жену за назойливую бой‑бабу. Зато другие считают ее отважным борцом за справедливость, готовым говорить, что думает, и дерзновенной идеалисткой, не боящейся отстаивать свое мнение.

Я люблю ее сильнее, чем вообще, думаю, могу кого‐то любить.

Мне она кажется бесконечно сексапильной и страшно умной, и я сознаю, как мне повезло, что мы вместе. Что она вообще предпочла остаться в нашем поселке, что не уехала насовсем, как многие другие, перебравшиеся в столицу или в другой большой город, но не вполне понимающие, как им быть со своим деревенским прошлым. Как это она осталась здесь – загадка для меня, а еще большая загадка кроется, по мнению многих, в том, что она остановила свой выбор на мне.

Остается полагать, что у нее имелись на то свои основания.

Что грядут перемены, мы поняли в начале февраля, когда в доме Хогне вдруг стали появляться люди.

– Что там у них такое, папа? – спросил однажды довольно холодным днем, когда сад освещало серое солнце, восьмилетний Эйольф, наш младший. Мы как раз были в саду, проверяли, насколько заржавели за зиму велики. В нашей семье все парни такие, все мы отчасти разгильдяи и не очень тщательно ухаживаем за вещами. Мой отец вечно твердит: ничего не берегут, все готовы профукать.

Сынишка показывал на мужика, который шел к дому Хогне с табличкой под мышкой.

– Да кто ж его знает, Эйольф, – сказал я, – наверное, кто‐то собирается поселиться в доме Хогне.

– А кто, папа, как ты думаешь?

– Так в том‐то и дело, – сказал я, – что это может быть кто угодно.

После явления мужика с табличкой за живой изгородью развернулась шумная деятельность. На следующий день туда пришла навести порядок и чистоту Хеге Ирене, про которую годом раньше писали в газете, потому что, поворачивая на вечно скользком перекрестке с главной дорогой, она сбила лису. Больше всех перспектива обретения новых соседей развлекала Эйольфа: он просто прилип к окну. Короче, вскоре после того, как убралась восвояси Хеге Ирене, в соседском дворе снова объявился тот мужик с табличкой. Это риелтор из города, объяснил я сыновьям; в последующие недели он то и дело приезжал в соседний дом, привозил кого‐нибудь на просмотр.

Там постоянно сновали люди, мы наблюдали за ними уже из спортивного интереса, и вот как‐то утром перед домом Хогне остановился грузовой автомобиль с кучей пожитков.

– Папа, папа, смотри, – показал Эйольф в окно за завтраком, – ни фига себе какая большая машина приехала!

И мы стали смотреть все вместе – Вибеке, я, Эйольф и наш старший, двенадцатилетний Видар. – Вишь ты! – сказал я.

– Поглядим, как оно сложится с новыми‐то соседями, – сказала Вибеке.

А тем временем грузчики в форменных комбинезонах таскали коробки и мебель, и я тогда думал, кажется, что новые соседи люди во всяком случае не бедные, раз позволили себе нанять работяг для тяжелой работы. Вибеке, видимо, думала то же самое, что совершенно не удивительно, потому что дом Хогне – это выкрашенный в белый цвет внушительный и ухоженный трехэтажный особняк, одно из старейших строений в округе, и хотя наши цены не сравнить с безумными городскими, растущими как на дрожжах, но чего греха таить: в последние годы и у нас стоимость жилья подскочила.

Денек в среду 13 марта выдался славный, и ближе к вечеру все мы перебрались в сад. Приятное это время года, ты счастлив уже тем, что зима сдала позиции, что к вечеру темнеет все позже, что скоро весна. Чем старше я становлюсь, тем больше ценю эти радости: косточки мои уже не так хорошо переносят холод, а коже требуется все больше солнца; когда я был маленьким, то мне все времена года нравились одинаково.

Парни в нашей семье все с ленцой, особенно мы с Видарoм, но настало время навести порядок к весне. Мы оттягивали это дело уже несколько недель, пока Вибеке наконец не сказала:

– Мужики, единственное, что вы мне обещали, – это убраться в саду после зимы, я ведь больше ничего не просила, правда?

Что правда, то правда.

Она вздохнула.

– А теперь мне приходится тащить вас туда на аркане. И почему это я ничего другого и не ждала?

Послушав меня, вы, чего доброго, решите, будто Вибеке прямо мегера, но это не так. Она справедливая и красивая, и она совершенно права: нас в доме трое мужиков, и мы вечно наобещаем с три короба, а обещаний своих не выполним: кавардак на кухне устроим, обувь в коридоре разбросаем, дверцы шкафов распахнем, а сами в любое время суток усядемся смотреть футбол и играть на компьютере. Если учесть все дела, что приходится делать, и посмотреть, кто именно эти дела делает, то счет окажется совсем не в нашу пользу.

Энергии у Вибеке хоть отбавляй. И работоспособность просто невероятная.

А к нам она более чем снисходительна.

Видару выдали грабли, чтоб он сгреб с газона пожухлую прошлогоднюю листву, а Эйольф вместе со мной носил камни из того уголка сада, где Вибеке хотела поставить теплицу, в другой. Сама Вибеке, то зажав в зубах садовые перчатки, то с тяпкой или граблями в руках, то с лопатой под мышкой порхала туда‑сюда, ухитряясь по обыкновению разом делать множество дел.

Трудновато с ней тягаться, недаром ее отец любит говорить, что у нее десять рук. Надеюсь, наши дети унаследуют прыть матери. Вот Эйольфу, похоже, эта ее черта передалась, посмотреть хоть, как он двигается: выкладывается вовсю и умеет заставить себя работать и на футбольном поле, и за уроками, а если спросить у него, как, мол, дела, хорошо ли, так он вас даже и не поймет: Хорошо? А чего? Конечно, хорошо. Видар медлительнее, да и вообще ему в жизни сложнее приходится: он часто болеет, то и дело пускает слезу и в целом сильно смахивает на меня, особенно когда вдруг застынет в задумчивости прямо посреди комнаты. Скорее всего, нацелится в какой‐нибудь университет, чтобы заняться философией или чем другим в этом роде, вот как мне думается.

Должно быть, сосед за нами наблюдал, за всеми четверыми.

Так я теперь думаю.

Прямо вижу, что вот стоит он в своем новом доме и присматривается к тому, как мы возимся в своем не бог весть как ухоженном саду и пытаемся навести порядок там, где что‐то не так. Тачка с октября еще прислонена к яблоне; под стеной времянки брошена лесенка от трамплина и свалены здоровенные доски, которые под Рождество привез мой отец, – пригодятся, дескать; позади дровяного сарайчика, рядом с кучей хвороста, с которым мы никак не расстанемся, валяется новогодняя елка или, скорее, то, что от нее осталось.

Первым Стейнара увидел я. Стейнар, пригнувшись, пробрался в лаз, который так не нравится Вибеке. Я пытался восстановить в памяти этот момент, задумывался, нельзя ли было уже тогда предвидеть что‐нибудь, чему суждено было потом случиться – разглядеть это в его облике, в звучании голоса, в том, что он говорил, в сиянии глаз, – но всякий раз приходил к выводу, что нет, нельзя.