Умница Эллиот
Капитан Хейз с двумя еврейскими рейнджерами канули в безвестность на просторах Вьетнамских джунглей. Сколько людей не было за все то время послано на их поиски, каждый раз пропадали и те, кто пытался их найти. Эта загадка, после Бермудского треугольника, впоследствии стала самой обсуждаемой темой человечества. Но что‑то подсказывает мне, что капитан Хейз тот ещё старый вождь.
Ладно, вытащили в общем нас из всей этой заварушки, и засунули прямиком в старый задрипанный мотельчик, стоящий где‑то на задворках за госпиталем, где лежал Бучес. Нам заявили, что мы проживем там как минимум с неделю, прежде чем правительство решит, в какую жопу мира нас закинуть на этот раз.
И поверьте мне, уже через пару дней я всей душой хотел вновь вернуться в джунгли на эту бойню с узкоглазыми, потому что капризы глухого Ахерна могли кого угодно с ума свести. По такому случаю я даже специально сходил на местный рынок и приобрёл себе парочку бируш, потому что не горел желанием лишиться слуха ещё до выхода со службы. Мы ютились бок о бок в тесной комнатенке, где только и умещались, что одна узкая кровать и один засаленный матрас, который очень любезно и с большой охотой уступил мне Ахерн.
Через пару дней мой ловкий ход потерпел фиаско. Ахерн обнаружил у меня в ушах эти треклятые бируши, когда предложил спуститься вниз на завтрак, а я ответил, что уже ходил писать. После того, как этот леший вылил на меня очередную порцию своего оглушительного бранья, следовал безоговорочный приказ капитуляции ушных затычек. По мнению Ахерна, я поступал очень неуважительно по отношению к старшему по званию. Не хотел я огорчать его лишний раз, и объяснять, что старшие по званию в этот самый момент времени бороздят просторы джунглей с автоматами в руках, а мы просто горстка неудачников, в услугах которых более не нуждаются, и он по сути мне больше не приходится сержантом. Но я просто молча выбросил свою последнюю надежду на лучшую жизнь в здешний ржавый бассейн, прям через окно.
Ещё через пару дней мы решили навестить нашего товарища в госпитале. Приходим мы, значит, туда, с утра пораньше, а лечащий врач Бучеса, узкоглазый лысый мужчина в годах, отводит нас в сторонку и сообщает, что дела его плохи.
– Но вы ведь ставили хорошие прогнозы! – говорю я, – вы говорили, что операция прошла удачно.
– Так и было, – кивает головой доктор, – операция и правда прошла на ура.
– Тогда что с ним, черт побери?! – рычит Ахерн.
– Видите ли, вчера утром он решил сделать первые шаги, но задалось все не самым удачным образом. Какой‑то ночной санитар пролил под его кушеткой воду во время мытья полов. Он подскользнулся, упал и размозжил лоб о кафельные плитки.
– Он жив? – чуть ли не плачу я.
– Скажу так, – был ответ врача, – он жив, только благодаря нашим аппаратам искусственного жизнеобеспечения. На данный момент он в реанимации, в глубокой коме. Насколько долго это все затянется, к сожалению, никто не знает.
– Никто не знает?! – возопил Ахерн. – К сожалению?! Вы серьёзно, а?! Наш народ спасает ваши жалкие задницы, а вы бассейны устраиваете у них под койками! Это ваша благодарность?! Черт возьми, да это чистой воды геноцид!
Ахерн бы распинался ещё до вечера, если б я на силу не выволок его из госпиталя. Он потрясал кулаками, брызжел слюной и бранился на всех и вся – на врача, на глупых санитаров и даже на перепуганных медсестёр. В общем, совсем слетел с катушек. Я предложил ему пойти съесть немного креветок и успокоиться. Мой план сработал. Он немного вышел из состояния шока и что‑то мурлыча себе под нос, поплелся за мной в местную забегаловку, словно голодный податливый котик.
Спустя двое суток нас в срочном порядке переправили в Вашингтон, на церемонию награждения. Я удостоился высшей военной награды сша – медали Почета, за выдающиеся храбрость и отвагу, проявленные с риском для жизни. А еще нам с Ахерном прилепили на грудь по серебряной звезде и вручили коробочку с пурпурным сердцем для Бучеса, так как в данный момент сам он получить свою награду был не в состоянии. Ахерн до того растрогался, что пока он со слезами на глазах распинался и благодарил высшие органы за оказанную ему честь, весь зал с добрых полчаса искал, что бы такое засунуть в уши, чтоб не оглохнуть.
А после всей этой кутерьмы нас ждал неожиданный сюрприз. А точнее – поездка в Филадельфию. Меня напару с этим ирландским детиной переправляли на тамошний морской военный авиазавод, так сказать, дожимать срок службы. И на следующий день после награждения, мы, двое южан, перекочевали на север с нашими скудными пожитками – всего по чемодану на брата.
Этот доисторический завод находился за чертой города, и стоял на полевых просторах с первой мировой войны, ни мало, ни много, с полвека. Чтоб вы понимали, насколько он был древний, поясню. Если как следует расшатать стену в своей комнате, то можно будет беспрепятственно очутиться в комнате соседа.
Администрация завода особо не считалась с нашими предпочтениями и медалями на военной форме, и выделила нам в качестве жилища комнатенку, размером три на два метра, которая считалась у них за коммуналку. Как мы поняли, эта характеристика должна была нас успокоить. Но мы не сразу смирились с совместным существованием длиною в девять месяцев, это было не так уж просто. Потому что Ахерн теперь напоминал разочоровавшуюся в жизни женщину средних лет, и соответственно все его капризы здорово разноображивали мои скучные заводские будни. Благо же, слух его, к нашему прибытию на завод, заметно поправился, благодаря радиоволнам и физиотерапии. Больше всего меня мое существование подрывала невесть откуда взявшаяся Фингер – на голове рыжая копна сена, над глазами – фиолетовые тени, неимоверно больших размеров грудь – вся ее внешность буквально кричала о ее знатном происхождении. Ума не приложу, зачем она понадобилась Ахерну, но не допекал его лишний раз вопросами. Он называл ее парашютисткой, хотя, по сути, никакая она вовсе и не парашютистка, а только их изготавливает.
В общем, обжималась эта парочка круглые сутки, везде и всюду, даже при мне, напрочь игнорируя мое присутствие. Если Ахерн не исполнял свои рабочие обязанности, то в стельку напивался или мусолил эту рыжую бестию. Похоже, все остатки своей совести он беспардонно оставил за оградой завода в день нашего прибытия.
И вот однажды, на своем первом заслуженном выходном, довелось мне побывать в самом городе. А случилось все так. Время уже было что‑то около пяти, когда я уселся на наш допотопный диван первой мировой, с кружкой чая, как вдруг услышал в коридоре знакомый ворох пошлятских шуточек, а вслед за этим приторное хихиканье Фингер. И только я осознал, что этот сгусток обжиманий и трений сейчас вновь оккупирует нашу комнату, как дверь с треском открывается, и эта сладкая парочка заваливается к нам, и начинает обтирать все углы и поверхности, которые только возможно. Я же, прикрываясь первым, что схватил со стола, а именно, «Филадельфия Инкьюрер», делал вид, что мне безумно нравятся газеты.
Через некоторое время Ахерн, как бы, между прочим, обнаруживает мое тело, сидящее на диване, и оставив Фингер на журнальном столике, подходит ко мне, упирая руки в бока.
– Тостер, сегодня чудесная погода, шел бы ты немного развеялся, а то дыру скоро протрешь в этой старой колымаге, она и без тебя много притерпела.
Я чуть выглянул из‑за газеты, а этот черт дергает бровями и взглядом делает мне какие‑то знаки в сторону Фингер.
– Можете делать свои дела, на меня не обращайте внимания. Я вам не помешаю, – говорю я.
– Он что, совсем того? – спрашивает Фингер.
