В тени голубых облаков

Кофе был отменного вкуса, от знаменитой мощной струи, бившей совсем рядом из недр Женевского озера, на террасу сыпались мелкие приятно охлаждающие брызги. Кранцев с восторгом смотрел на жену, восхищаясь ее смекалкой, и их дальнейшая совместная жизнь представлялась ему в самом лучшем виде. На том и порешили. И в тот же вечер Светину идею горячо одобрили друзья в Москве, дали добро задействовать Джона, и вот уже энергичная Светлана в соседней комнате разговаривает с кем‑то по‑английски. «Да, да, спасибо за поддержку, договорились, завтра будем у вас и все обсудим, спасибо за приглашение».

В другой квартире в это же время шел другой разговор.

– Ну все, с гендиром я вроде бы договорился, – рассказывал Торопов жене, разливая по бокалам белое сухое вино. – Он обещал решить. Завтра подаю заяву на постоянный контракт.

Аскетизм аскетизмом, а тонкие вина Тороповы ценили так же, как и дорогой антиквариат, регулярно складировали в подвале коллекционные бутылки, предпочитая, видно под влиянием женевских вкусов, белое вино, которое старались смаковать вдвоем, наедине, а не растрачивать на толпы всякий раз многочисленных, хотя и редких гостей… Отпив из тонкого бокала и удовлетворенно повертев головой, Торопов без энтузиазма прошел взглядом по бесформенному лицу супруги и как можно мягче произнес:

– Так что звони отцу, включай машину, пусть выходит на Павловского и дает отмашку по верхам, чтобы звонил постпреду, Каменеву.

Пухлое, как бы заплаканное, с неровной кожей лицо Ларисы на мгновение оживилось.

– Уже поздно, мои в Москве, наверно, уже легли, завтра же позвоню с утра… За удачу!

Она подняла бокал и несколько поспешно выпила содержимое до дна. «Что‑то мать лихо закладывает в последнее время, – недовольно подумал Торопов, но вслух ничего не сказал, подумав про себя: – Пусть пьет себе на здоровье – должна же у женщины быть какая‑то отдушина, лишь бы не приставала и хахеля не завела на стороне, хотя куда ей с такой комплекцией».

 

* * *

 

Кранцев осторожно припарковал машину в положенном месте и протянул руку жене, чтобы помочь выйти. Даже в этом престижном квартале Женевы – Шампель – надо быть очень внимательным. У швейцарцев не забалуешь – поставишь в неположенном месте, считай наверняка – получишь штраф франков на сто, неумолимый как рок, так что лучше не рисковать, хотя русская душа привыкла и просит парковаться где вздумается. Помпезная многоэтажка напротив, куда они направлялись, впечатляла. Сразу видно жилище не для бедняков и даже не середняков. Замысловатый, отделанный мрамором подъезд, консьерж, блеск начищенной бронзы и меди в лифте и вокруг. Мягкое необычное эхо звонка где‑то в глубине квартиры. Дверь открыл, по всей видимости, сам хозяин дома, седовласый, стройный пожилой мужчина в безукоризненно отглаженной дорогой сорочке и с шелковым шарфом вокруг шеи. При виде гостей лицо его озарилось, как если бы он встречал давних друзей. Он пропустил их в прихожую и бросился к Свете, галантно помогая ей снять и пристроить на вешалке пальто, не переставая извергать какие‑то восторженные фразы на условном английском, выражавшие его искреннюю радость от встречи.

Огромная светлого дерева гостиная поражала еще больше, чем сам дом, своим великолепием и вкусом. Гостям был предложен невероятных размеров диван, благоухающий тонко выделанной кожей, достаточно мягкий, чтобы испытать благостное чувство комфорта, и достаточно упругий, чтобы не провалиться слишком низко и, значит, почувствовать себя неловко. Только в этот момент в гостиной появился восточного вида человек, которого Кранцев определил как дворецкого, и стал расставлять на маленьком столике бокалы для шампанского, сухое печенье и фрукты.

– Дамир, мой ассистент, сириец, православный, – представил хозяин.

Джон МакТеррелл, судовладелец, провел детство в бедности, в рабочем квартале Лондона, где его отец‑шотландец зарабатывал на жизнь механиком в гараже, а мама‑гречанка воспитывала троих детей в православном веровании и создавала уют в небольшой квартире. Свои первые деньги Джон еще мальчишкой заработал в подсобке овощной лавки сразу после окончания войны, когда оживилась торговля. В школе ему было неинтересно, он предпочитал проводить время в порту, на пирсе, где всегда имелась случайная работа. Отец умер, когда сыну исполнилось 15 лет. Джон с трудом окончил восьмой класс и решил двигаться по жизни самостоятельно. Сначала его взяли стюардом на пароход, ходивший в Кейптаун. Заработанные деньги он удачно вложил в торговлю американскими велосипедами, которую открыл его старший друг Лепракис. Но как у многих греков, его настоящей страстью было судостроение, и начав, опять же удачно, с торговли маломерными прогулочными парусниками, он в 28 лет построил свой первый сухогруз на верфях, которые к тому времени приобрел Лепракис. В бизнесе ему везло больше, чем в любви. От первой жены остался сын, от второй дочь, у третьей – красавицы Мелины – было своих двое. На содержание всех этих близких нужна была уйма денег, не считая периодически заводимых любовниц, и Джон бешено и упорно работал, рисковал в бизнесе и в казино. И там, и там ему всегда невероятно везло. К моменту встречи с молодыми русскими гостями шестидесятипятилетний предприниматель считался восьмым по счету состоянием среди греческих корабельщиков и третьим в Женеве, владел замком в Шотландии, на земле предков своего отца, компанией по морским перевозкам в Пирее, куда влекла его греческая душа и где жила его матушка, фирмой по торговле зерном, гостиницей с рестораном в Лондоне и апартаментами в Париже, Венеции, Гонконге и на Багамах. Но поселился постоянно в Женеве. Здесь его устраивала налоговая политика, дискретная банковская система, общий комфорт и мягкий климат. Открытое волевое лицо, безудержная щедрость, мужская стать и врожденная элегантность априори делали Джона любимцем женщин и душой любого общества. От матушки он сохранил православную веру, простоту в обращении, и его неудержимо тянуло к русским, что было необычным для британца, живущего среди чопорных и ксенофобных швейцарцев, которые «безумную» Россию вовсе не жаловали. Готовность помочь, поделиться и тяга к исконно русскому, естественно, привели его в Российский фонд культуры, которому он уже несколько раз проплачивал какие‑то проекты.

– Так выпьем же шампанского за встречу и поговорим о наших делах, – приподнято произнес МакТеррелл, как будто ему предстояло не потратиться, а подписать сулящий выгоду контракт. Жестом он велел Дамиру открыть вторую бутылку.

– Насколько я понял из предварительного разговора с вами, милочка, – Джон уже успел осведомиться у Светланы, как в старину обращались к женщине по‑русски, и, поколебавшись между «сударыней» и «милочкой», выбрал второе, более нежное, – вы предлагаете мне организовать концерт русских детей в ООН. Что ж, возьмусь за это с превеликим удовольствием, но нужно будет составить четкую программу действий и подробный бизнес‑план, определить исполнителей и договориться обо всем с главным бенефициаром – генеральным директором ООН, которого я не имею чести знать. Давайте‑ка поужинаем с ним в ресторане отеля «Бо‑Риваж» на этой неделе. Я поручу кому‑то из своих работников подстраховывать вас в подготовке концерта и, конечно, сам лично буду следить за ходом операции.

Штаб будет размещаться в моей квартире, нам надо будет держать тесную связь и не упустить ни одной детали в составлении списка приглашенных, чтобы охватить цвет Женевы – власти, международные организации, бизнес, медиа, высокопоставленных и известных лиц. Rich and famous. Список буду строго контролировать сам. Рассчитываю на вашу серьезность в этом важном деле…