Верни мне крылья, любимая
– Глупенькая. Все равно же вернешься, когда закончатся деньги.
– Не вернусь.
Дождь прекратился. Арабелла вышла на улицу и направилась в сторону ломбарда. Ноги в промокших ботинках ужасно мерзли, влажное платье холодило кожу. Хотелось переодеться в чистое и сухое, но для этого сначала надо было снять комнату. Хорошо, что из дома она сбежала утром: до темноты оставалось еще много времени.
Однако и к вечеру свободное жилье Арабелла не нашла. Сумерки сгущались, тени наползали на дороги и тротуары. С каждым часом улицы становились все более безлюдными, а редкие прохожие, что встречались на пути, вид имели не внушающий доверия.
В голову, как назло, лезли слова матери о мужчинах, способных ее обидеть, и неуютное чувство в груди постепенно сменялось самым настоящим страхом. Днем на улицах города Арабелла чувствовала себя куда увереннее.
«Похоже, спать мне сегодня придется на лавочке в парке», – подумала она, и эта мысль напугала ее до безумия. В такое позднее время парк, должно быть, выглядит мрачным и угрожающим, а в тени каждого дерева ей станут мерещиться мужчины, обижающие молодых девиц.
– Что же мне делать? Куда податься?
На ум пришло единственное место, где любая женщина гарантированно могла переночевать.
Дом удовольствий мадам Пим‑глоу. Бордель.
Мысленно Арабелла пересчитала деньги, вырученные в ломбарде за украшения, затем подумала о копилке, спрятанной в чемодане между стопками белья. Комнату в «Шипах» ей просто так никто не сдаст. Придется покупать мужчину, что в ее затруднительном положении настоящее расточительство.
Зато она снова увидит того экзотического курто с полосками чешуи на лице и черными‑пречерными накрашенными глазами, а главное, сбежит от темноты улиц, таящей опасность.
Глава 4
Когда Арабелла ушла, из комнаты словно выкачали весь воздух. Она ушла и забрала с собой все яркие краски, все нежные звуки, всю радость, что была в мире, и все тепло.
Эта спальня, знавшая лишь разврат, в мельчайших деталях видевшая человеческий порок, – эта спальня, каждый сантиметр которой был пропитан похотью, на какое‑то время, на несколько быстротечных часов показалась Дьяру уютной. А все потому, что Арабелла сидела рядом, говорила тихим ласковым голосом, дышала с ним одним воздухом, ее присутствие освещало эти убогие стены как солнце.
Но вот его личное солнце зашло. Закатилось за горизонт в тот момент, когда над крышами соседних домов засияло другое солнце, общее. Дверь бесшумно закрылась за спиной Арабеллы, и вся неприглядная обстановка – пошлые обои, застиранные простыни, атмосфера публичного дома – тут же бросилась в глаза. Мрачно, холодно, одиноко.
Стоя по другую сторону закрытой двери, прижимаясь лбом к ее шероховатой деревянной поверхности, Дьяр прислушивался к звуку удаляющихся шагов.
На его родном острове считали, что жизнь дракона заключена внутри песочных часов, которые бережно держит над океаном многорукая богиня Судеб. Крупицы, падающие из одной стеклянной колбы в другую, отмеряют отпущенное человеку время. Так вот, сейчас Дьяру казалось, что его часы разбиты. Что как только стихнет шорох шагов, волшебный песок высыплется полностью. И Дьяр отчаянно напрягал слух, ловил последние драгоценные звуки, цепляясь за них, как за ускользающую сквозь пальцы жизнь.
Но, как бы он ни старался, как бы ни сжимал пальцы, как бы ни молил великую Афлокситу о снисхождении, тишина все‑таки наступила. И сердце Дьяра умерло, обуглилось, как брошенный в огонь камень.
Не вернется.
Больше не увидит.
Никогда.
Спустя час в спальню вошла Лаира и застала Дьяра, недвижно сидящим на кровати. Сгорбившись и расставив ноги, он застывшим взглядом гипнотизировал пол между своих босых стоп. Когда смотрительница проплыла мимо, чтобы отдернуть шторы, Дьяр даже не поднял голову.
– Вчера ты вел себя возмутительно.
Яркий дневной свет ворвался в спальню, словно агрессивный захватчик. Разогнал полутьму, полоснул по глазам, заставив поморщиться.
– Клиентка на тебя жаловалась. Уже третья за неделю. Если женщина тебя выбрала, будь добр обслужи и только потом ищи более привлекательную добычу. Не стои́т – выпей зелье. Тошнит от вида любовницы – закрой глаза и представь на ее месте кого‑нибудь другого. А лучше учись не быть таким брезгливым. Сюда всякие женщины ходят, и большинство – далеко не красавицы.
Лаира продолжала ворчать, а он незаметно кривился от звука ее голоса.
Плевать было Дьяру, под кого его хотят положить, – под красавицу или уродку. Они все для него – каракатицы. Абсолютно все, кроме Арабеллы. И от всех от них блевать тянет, буквально выворачивает.
– Ты же понимаешь, что мне придется тебя наказать.
Он по‑прежнему сидел на кровати, опустив голову, по‑прежнему бездумно разглядывал пол под своими ногами, когда в поле зрения попали красные туфли смотрительницы «Шипов». Лаира приблизилась и остановилась напротив Дьяра.
– Я знаю, что ты не хочешь в комнату боли. Никто не хочет.
По правде говоря, ему было все равно. Что такое физические пытки по сравнению с душевной агонией? У него сердце из груди выдрали, у него ребра сломаны, и в теле зияет черная, кровоточащая дыра, а эта глупая женщина пугает его болью?
– Но ты можешь избежать наказания, искупить свою вину.
Дьяр поднял взгляд и увидел, как Лаира облизывает губы, толстые, похожие на двух раздутых гусениц.
– Поработай языком. Для меня. Постараешься как следует и заслужишь прощение.
Она чуть приподняла юбку, показав ему икры в коричневых чулках.
– Слышала, язык у драконов раздвоенный. Ощущения наверняка ярче, чем от обычного. Порадуй меня, красавчик, – и можешь до вечера отдыхать в своей комнате. Я тебе даже лишнюю порцию мясной похлебки с кухни пришлю.
Лаира окинула его масленым взглядом и улыбнулась, полная предвкушения. Ей даже в голову не пришло, что курто может отказаться.
Лис бы не отказался. Он бы встал на колени и сделал все, чтобы не попасть в комнату боли. Ухватился бы за этот шанс, как за спасительную соломинку, а Дьяр – нет. Он разозлился. Его словно макнули в грязь. Словно выплеснули ему в лицо ведро помоев. Лаира, признанная красавица, вдруг показалась ему омерзительной. Губы пухлые, как две жирные гусеницы, массивная грудь похожа на коровье вымя, глаза навыкате. Кто‑то посчитал бы их большими и выразительными, а Дьяру они напоминали жареные яйца на сковороде.
