Восемь виноградных косточек
Болезнь пугала Ивонн все больше и мешала работать. От бессонницы мысли путались, кружилась голова. Статью требовалось сдать через месяц. Она знала, что может избавиться хотя бы от страха – спасибо медицинскому заключению. Нужна самая малость – найти объяснение. И она могла. Проблема в том, что по неизвестным причинам у нее отключилась та самая, критическая, здравомыслящая часть натуры, что сделала Ивонн той, кем она была: ее любили, ненавидели, а многие боялись. Любящие в глаза называли целеустремленной, ненавидящие – стервой (о чем она тоже знала), те же, кто боялся Ивонн, говорили о ней как о гусеничном тракторе, который не просто движется – он прокладывает свой путь, круша своим весом каждого, кто попадется на пути.
Ивонн Шнайдер догадывалась, но мысль с правильным ответом все ускользала, как маринованный гриб на пустой тарелке: «что‑то пошло не так» после воскресного телефонного разговора.
Однако логики здесь не было никакой и, как ни прискорбно осознавать, привычка доводить начатое до конца сыграла с Ивонн Шнайдер грустную шутку.
Глава 2
В лобби‑баре отеля «Нуабель Инн» с авторучкой Монблан, застывшей над раскрытым исписанным блокнотом, Ивонн Шнайдер с ужасом поняла, что не помнит практически ничего, начиная с того злосчастного телефонного разговора. Никаких деталей, только обрывочные фрагменты, подобные вспышкам в сознании…
После того, как Ивонн договорилась с Андервудом о встрече, она положила трубку. Сквозь нарастающий туман в голове, напоминающий дымовую завесу, Ивонн попыталась вспомнить, зачем вообще сюда приехала.
Голос в трубке сразу после того, как она объяснила суть дела, стал низким и бархатистым. И звучал он будто внутри головы. Вроде бы Эмос Андервуд, начальник нуабельской полиции, сразу согласился и указал, куда подъехать, и «молодец, подруга» – она это тут же занесла в блокнот. Казалось, он говорил что‑то еще, а она только слушала, и продолжалось это дольше, чем положено при деловом разговоре. Однако Ивонн удивила сама себя, пропустив – что абсолютно непозволительно для журналиста – абсолютно все, что он говорил, мимо ушей.
– Вот дура, – сказала она, когда поняла, что стоит в банном халате посреди номера и скользит бессмысленным взглядом по золотым узорам на обоях, позолоченной раме картины над кроватью, позолоченным ручкам дверей, шкафов, тумбочек.
Ее первым порывом было снова набрать главного городского полицейского и попросить повторить сказанное. И впервые в жизни реакцией на этот импульс стало то, что Ивонн Шнайдер очень не любила в других, пассивных и слабовольных людях. Она вытащила руку из мягких недр кармана, поскребла в затылке и сказала:
– Ладно. Ничего страшного.
Где‑то в отдаленном уголке сознания, словно затухающая спичка, мелькнула мысль, что так могла ответить другая Ивонн, простая и неприхотливая, та, что иной раз не станет мыть голову, выходя из дому, или пропустит поход к стоматологу, сочтя визиты раз в полгода слишком частыми; чье имя в новой ипостаси уже не будет звучать так же грозно и внушительно, если она, «как и все нормальные люди», будет от зари до зари вкалывать репортершей на каком‑нибудь захудалом телеканале. Мысль о том, что она меняется не в лучшую сторону, испугала Ивонн. Испуг этот длился долю секунды, а затем растворился, бесследно, как капля йода в стакане воды, потому что:
– Да, верно, – сказала Ивонн. Она сбросила халат и натянула полупрозрачные кружевные трусики, – в этом нет ничего страшного.
Ивонн знала – она контролирует ситуацию и тревожные перемены обратятся вспять. Для отпуска время неподходящее, что бы там ни говорил врач, а вот здоровый сон будет кстати. Но только, только после того, как она сделает свою работу.
Спустя полчаса Ивонн мчалась в такси по вечернему Нуабелю, экипированная для освежающих прогулок, в джинсах, кроссовках и футболке, смутно осознавая, что назвала таксисту адрес, о существовании которого до сих пор не имела понятия. Это было новое ощущение, словно она действовала под чьим‑то незримым руководством, но оно еще не казалось странным и уж тем более страшным, каким станет спустя четыре дня и четыре жутких бессонных ночи, поскольку кто‑то – возможно, оставшаяся, здоровая часть прежней Ивонн – все повторял и повторял, иногда мысленно, иногда вслух, не слишком быстро и не слишком медленно:
– Ничего страшного. Ничего страшного. Погуляю, посплю и все пройдет. В этом нет абсолютно ничего страшного.
Глава 3
В гостиничном кафе с чашкой кофе в руках Ивонн пыталась вспомнить, сколько тогда было времени? Солнце клонилось на запад по левую сторону. Его оранжевый диск висел над верхушками деревьев на довольно приличном расстоянии. Не в зените, конечно, но высоко. А значит, было часов пять вечера, от силы полседьмого. Ей казалось – теперешнее жуткое состояние как‑то связано и с этим парком тоже. С прогулкой в нем.
Но как она узнала о парке и как попала туда?
Из любопытства Ивонн задержалась перед воротами из черного кованого железа. Далеко впереди, за стеной старого города, сверкал золотой купол пятиглавого собора. На медной, приколоченной к гранитному столбу мемориальной табличке Ивонн прочитала, что парк именовался «Дубовая роща» и был возведен в пятнадцатом веке в честь святого Антония ахримандрита.
Архимандрит. Бедняга. Лишить себя стольких радостей жизни, – подумала она и вошла в парк.
Ивонн просто бродила среди гуляющих людей, мимо очередей за мороженым, хот‑догами, вареной кукурузой и прочей дурно пахнущей белибердой.
И да, конечно, там оказался фонтан. В первый момент он показался до боли знакомым, родным, словно здесь она провела лучшие дни своего детства. И все это видела тысячу раз: и лежащее на земле кольцо из красного блестящего мрамора; и запах воды, бьющей из середины этого кольца – из рыбьего рта в руках рыбака, опасно стоящего на корме лодки.
Странный фонтан, и скульптура тоже странная, впрочем, как и большинство скульптур.
Ивонн совершенно спонтанно, без задней мысли, проигнорировала бегающих по каменному бортику детей, присела на край мраморного кольца.
Зачем присела, бог его знает?
Но тут же, как она сделала это, туман в голове отступил, мышцы в затылке расслабились, словно оттуда вытащили невидимую иглу. Она вздохнула и огляделась по сторонам. Мир окрасился новыми яркими красками, приобрел резкие очертания.
