Время любить
Дорогой он думал об их отношениях с Фридой, хотя это было для него непривычно. Что значила для него эта девушка? Чем все это кончится? Ясных ответов на эти вопросы у него пока ни в мыслях, ни в сердце не было. Очевидно было одно: до знакомства с Фридой он и поверить не мог, что способен к кому‑то так привязаться. Он уже не представлял жизни без нее, а все прежние годы, когда он ее не знал, казались ему теперь какими‑то ущербными. И дело было не только в самой Фриде. Она открыла ему дверь в неизведанный мир; она жила по незнакомым ему обычаям и традициям, обожала классическую музыку, любовную лирику Пушкина, стихи которого она мастерски переводила на турецкий: писала на клочках бумаги и клала ему в карман рубашки…
Он снова вспомнил слова Садыка об обычаях, традициях, о религии; неужели эти вещи смогут отдалить их друг от друга, неужели они станут пропастью между ними? Он вспомнил, каким холодным и злым голосом Фрида говорила о погромах и о прерванной цепи рода и какой чужой и далекой показалась ему в тот момент…
Черт бы побрал этого Садыка с его болтовней! Только его советов еще не хватало, как ему, Исмаилу, жить! Еще слишком рано принимать решения об их с Фридой совместном будущем. Слишком много идей и планов, которые нужно уместить в предстоящие годы. Прежде всего – карьера врача.
Он свернул на одну из улочек, упиравшихся в площадь Султанахмет. Сразу за поворотом, посреди заросшего сада стоял деревянный особняк, выкрашенный белой краской, куда они недавно переехали. Исмаил остановился.
«Какой он красивый снаружи, и только мы знаем, какая это развалюха на самом деле», – подумал Исмаил, доставая ключ и вставляя его в скважину латунного замка с дверным молотком. Он вошел в прихожую, заставленную обувью домочадцев, вдохнул полной грудь привычный домашний запах жареного лука с маслом, циновок, старой мебели. Он несколько раз громко постучал в одну из многих дверей, выходивших в прихожую. Почти сразу открыла мать:
– Входи, сынок, добро пожаловать!
Исмаил оставил ботинки, вошел в комнату, наклонился к матери и нежно расцеловал в обе щеки.
– Рад тебя видеть, мама! Как отец? Сильно кашлял сегодня?
По короткому узкому коридору они прошли в довольно просторную гостиную с высоким потолком, окна которой выходили на улицу.
Их семья занимала в особняке селямлык, мужскую половину, которая когда‑то предназначалась для приема гостей, где от былого великолепия осталась только старая ветхая мебель; затейливая резьба на потолке, резные перила старой скрипучей лестницы и узорчатый дубовый паркет создавали своеобразный контраст с общим запустением, и Исмаил подумал, что отсюда тоже нужно уехать как можно скорее.
– Нам нужно перебраться в обычный многоквартирный дом, как только появится возможность! Жизнь в старинном особняке ничего, кроме трудностей, не дает!
По периметру гостиной стоял длинный старинный седир, покрытый тканью в цветочек; на седире сидели отец и Баисе. Исмет сидел на полу, скрестив ноги, и что‑то читал. Посреди комнаты стоял мангал, от которого тянуло приятным теплом. Только теперь Исмаил снял с себя пальто.
– Погреть тебе немного супа? – предложила мать.
– Не хочу, спасибо, мама. Я поел по пути, – отказался Исмаил. Он бросил взгляд на отца, который с утра сидел на одном месте, как и в предыдущие дни. У Исмаила тоскливо заныло сердце. Казалось, отец даже не собирается вставать с тахты, так и будет сидеть на ней вечно, с четками в одной руке и сигаретой в другой.
Асим‑бей почувствовал на себе взгляд сына и хотел было что‑то сказать, но его сразил сильный приступ кашля, резкого, сухого, гулкого, от которого чуть не рвались легкие. Казалось, он сейчас задохнется.
– Постой, отец, не волнуйся только! Не сгибайся, ты так только затрудняешь себе дыхание. Попытайся остановиться. Исмет, принеси воды, быстро!
Исмаил почувствовал, как его охватывает паника, и тут же рассердился на себя. Ему удалось справиться с волнением. Он наклонился к отцу, положил ему руки на ребра и начал разминать спину, пытаясь заставить отца расслабиться. Только сейчас он заметил, как отец исхудал. Кости можно было пальцами пересчитать.
Наконец приступ закончился. Лицо и глаза Асим‑бея сильно покраснели. Исмет принес воду, и отец опасливо сделал несколько глотков, опасаясь нового приступа.
– В этом году никак не проходит, – с трудом выговорил он.
Исмаил хотел было ответить, но не смог. Он подошел к Баисе, которая тоже сидела на седире поодаль, обложившись тетрадями с контрольными. Чтобы разрядить повисшее напряжение, Исмаил в шутку снял с носа сестры очки в толстой оправе.
– Хорошей работы, учительница‑ханым! Пожалуйста, сиди, не вставай, иначе тетради разлетятся!
– Я очень ждала, когда ты вернешься! Нам надо поговорить, – прошептала сестра.
Он предполагал, что предстоит серьезный разговор и лишь кивнул: конечно.
– Кашель у отца все не проходит. Этот приступ еще ничего, утром он кашлял так, что изо рта у него пошла кровь. Пожалуйста, возьми его с собой в больницу. Пусть кто‑то из твоих наставников его посмотрит, – прошептала она.
В этот момент из кухни вошла мать, которая, несмотря на слова Исмаила, принесла ему тарелку тарханы[1] и несколько кусков хлеба.
– Поешь, сынок, пока горячий! В такую погоду полезно, согреешься! О чем вы шепчетесь, дети? Баисе, доченька, оставь Исмаила в покое, дай ему поесть, пока суп не остыл!
– Спасибо, мама! Я съем суп! – ответил Исмаил, уступая матери.
– Хорошо, сестричка, не волнуйся, я все решу, – добавил он.
«Я все решу!» Этими словами он почти с самого детства всегда успокаивал не только родных, но и многих друзей, знакомых и соседей. И всегда держал свое слово, как бы трудно не было. В любом случае, лучше так, чем оставаться в стороне и просто смотреть.
Май 1928, Измир
Ученики последнего класса начальной школы Исмаил Асим оглу[2] и Эмин Мехмет оглу быстро подчистили содержимое обеденных мисок и вышли в сад. Не только погожий день выманил их сюда, но и тайная сигаретка, которую можно выкурить, пока все в столовой. И хотя вокруг не было ни души, они все равно вскарабкались на раскидистую чинару и, скрывшись в ее пышной молодой кроне, раскурили по сигарете, которые стащили каждый у своих отцов. Затеял все Исмаил. Он очень любил курить, как его отец, и курил при каждом удобном случае, несмотря на наказание, грозившее в случае поимки. Так и сейчас. Они с чувством удовольствия и вины вдыхали дым, не спуская глаз со школьной двери. Через пару затяжек оба свесили обритые налысо головы между веток и прищурились:
[1] Тархана – традиционный турецкий суп из муки и кислого молока, приправленный мятой.
[2] «Оглу» и предшествующее второе имя – традиционное добавление к основному имени в Турции, сродни русскому отчеству, букв. «сын такого‑то».
