Я (почти) в порядке

– Только… если ты совершенно уверена, что это нормально. Вообще‑то мне здесь нравится.

– Ты предпочитаешь спать на диване или в гостевой комнате? Прости, что, как положено, не показала тебе дом. – Она встала и показала рукой, где находятся комнаты, отмечая одну за другой. – Прачечная, моя спальня, гостевая спальня, кабинет. И санузел в коридоре – для тебя. У меня в спальне свой.

– Лучше на диване. И спасибо, – сказал он.

Талли исчезла в коридоре. Эмметт слышал, как открылась дверь, шелест ткани по дереву. Она вернулась с тремя одеялами толстой вязки: фиолетовым, коричневым и серым. Положила их на диван и пошла опять к шкафу, откуда вернулась с подушкой.

– Я их вяжу сама, – коснувшись одеял, пояснила она. – Вязание успокаивает. У меня всегда в работе проект. – Из корзины под диваном она достала большой моток ниток, к которому прилагались вязание аккуратными рядами и круглые спицы. – Я теперь почти все одеяла отдаю в приют для бездомных. На Рождество и День святого Валентина вяжу крошечные красные шапочки в палату для новорожденных.

– Ух, надо же, ты и в самом деле, типа, хороший человек, – сказал он. – Ты не боишься, что, пока ты спишь, я по меньшей мере обдеру тебя как липку?

– Нет вообще‑то. Я на этот счет не заморачиваюсь. Послушай, тут у меня не склад сокровищ. Самое ценное для меня – я сама и вот эти двое, но мы будем за запертой дверью, – кивнув на кошек, сказала она.

(Грузовик меняет передачу и грохочет дальше по улице. На частотах океанических глубин автомобиль медленно движется сквозь дождь, глухим шумом отзываются окна.)

– Я… э‑э… я написал прощальное письмо и отправил его родителям. Они получат его завтра. Самое позднее – в субботу, – признался он, когда все затихло.

– О нет.

– Так что да… неудобно получается.

– Что ты чувствовал, когда писал письмо? – Ее близость была как прохладный мятный бальзам, который впитывала его кожа, пропускали через себя его мускулы.

– Мне было жутко не по себе, но я не видел другого выхода. Не написать его было бы нечестно. Если написать… если я должен был его написать, и точка – это тоже было бы ужасно. Так что я сделал наименее ужасный выбор.

– А сейчас ты как себя чувствуешь? Они его получат, а ты еще здесь. Я так рада, что ты еще здесь, – наклонив голову набок, добавила она.

– Довольно паршиво, – признался он.

– Ну а ты разве не хочешь позвонить им и все прояснить? Попробовать как‑то перехватить письмо? Мы могли бы что‑то придумать, – сказала она.

– Пока не знаю. – Все это так мрачно, что Талли уж точно не поняла бы, даже если бы он ей все выложил. Он и не стал. И не станет. – Так вот, я буду спать на диване. Спасибо тебе. Я не стану… слушай, обещаю не… покончить с собой у тебя в гостиной, – сказал он, отмечая, что ногти у нее на ногах нежно‑розовые – любимый цвет Бренны. У него защипало глаза, подступили слезы, он обхватил голову руками. Не мог поверить, что именно сломило его и что в конце концов он расплакался от цвета ногтей Талли. Шепот нежно‑розового, вопль памяти. Эмметт смутился оттого, что слишком открылся ей, заплакав у нее на глазах. «Джайентс» забили, вырвавшись вперед и войдя в восьмерку.

– Послушай меня. Думаю, ты это и раньше слышал много раз: это о’кей, когда у тебя не все о’кей. И твои слезы меня не смущают. Поэтому не переживай, пожалуйста. Я совсем не возражаю против проявлений чувствительности. – Голос Талли был мягким и нежным, как и розовый лак.

– Тебе завтра на работу? Я полагаю, ты работаешь, – шмыгнув носом, сказал Эмметт.

– Да, работаю. Но завтра у меня выходной.

– Кем ты работаешь?

– Кем работаешь ты?

Эмметт снова шмыгнул носом. В горле стоял ком, голос подрагивал. Его бросило в жар. Он вытер нос.

– Где только я не работал, – сказал он.

– А сейчас не работаешь?

– Больше не работаю.

– Я преподаю в средней школе. Английский. Взяла завтра день, чтобы от подростков отдохнуть, – сказал она. Отпила вина, поставила бокал. Снова взяла, допила вино и вытерла нижнюю губу большим пальцем.

– Эй, полегче! – сказал он.

– Ха! Почему это мужчины считают женщин неспособными пить, не пьянея? Как будто вы, мужики, полагаете, что мы слабы и уязвимы, даже когда это не так. Тебе сегодня пить можно, а мне нельзя?

– Прости. Я просто пошутил. Честно. Я не то имел в виду. Ты не похожа на уязвимую. Может, тебе следует вести себя, будто это так, но ты этого не делаешь, – сказал он.

– Погоди… мне следует?

– Еще бы! Вот ты приглашаешь незнакомца… мужчину в дом. Причем незнакомца со склонностью к самоубийству. Я понимаю: ты не можешь об этом не думать. Посмотри на меня. У меня здесь не все дома, понимаешь, – указав на голову, сказал он. – Я могу быть кем угодно.

– Я тоже.

– Да, но это другое дело, ты же понимаешь.

– О’кей, итак… как насчет армрестлинга? – прищурившись, спросила она.

(Унылый настрой преломляется и вспыхивает, быстро, как в призме.)

Они опустились на пол, сели, скрестив ноги, по разные стороны журнального столика. Она поставила локоть на деревянную поверхность.

– Армрестлинг для пьяных, – заключил он.

– Ты совсем другого ожидал, когда проснулся сегодня утром.

Его глаза еще щипало от слез, виски пульсировали.

– Да, – согласился он. – И я левша, так что у тебя преимущество.

– Да. Я заметила, – сказала она и ухватила его за руку. – Должна тебя предупредить: я могу за себя постоять.

– Даже не сомневаюсь.

Он обхватил ее руку своей, их запястья соприкоснулись. Талли досчитала до трех. Оказав достойное сопротивление, он отдал ей первенство, и она это знала. Она промолчала, но он знал, что она знает. Она осталась сидеть на полу, он тоже. Они молча смотрели, как питчер «Джайентс» отправил на покой одного за другим еще двух отбивающих, а потом и выиграл матч.

Итак, дело решенное.

Он подождет.

 

* * *