Записки финдиректора

Отношения между людьми в цивилизованном обществе регулируются законом и моралью. Человек, нарушающий закон, – преступник. Человек, нарушающий мораль, – аморальный тип. Приспособленчество является нарушением социалистической морали. Возникает вопрос: является ли аморальным поведение человека, желающего понравиться окружающим, вызвать к себе добрые чувства, симпатию? Конечно, нет. Значит, и желание понравиться начальству не является аморальным. Рассуждая таким образом, я, безусловно, ошибаюсь, тогда как язык (особенно русский, богатый оттенками) не ошибается никогда. Раз слово «приспособленец» несет в себе негатив, значит, в моих рассуждениях что‑то неверно. Попробую разобраться и найти эту невидимую грань между моральным и аморальным. Я хочу понравиться не просто так. Понравиться я хочу, чтобы получить что‑то взамен – симпатию женщины, возможность общения с интересным мне человеком, уважение друзей, улыбку ребенка. Ясно, что назвать это приспособленчеством нельзя. Я хочу понравиться, хочу заинтересовать собой кого‑то, кто мне самому интересен, кто и мне нравится. Другое дело, если я хочу понравиться кому‑то, от кого зависим, кто как личность мне мало интересен или даже неприятен. Начальству, например. Я хочу понравиться, пусть бессознательно, но, конечно, из‑за корыстных побуждений. Это может быть получение повышения по службе, премии, хорошей характеристики, похвалы на собрании и прочих кренделей. Я хочу, чтоб начальник меня ценил, хочу быть для него незаменимым. А для этого отнюдь недостаточно быть просто хорошим работником. Что же я должен дать взамен? Преданность? Но в любом обществе подчиненный предан начальству до тех пор, пока оно является начальством. Любовь, дружбу? Исключено. Вместо этих высоких чувств в отношениях «подчиненный – начальник» присутствует нечто иное.

Со стороны начальства – самоуверенность, доходящая порой до хамства, с непременным снисходительным «тыканьем»; со стороны подчиненных – угодничество и лесть. Отношения эти, как ни крути, построены на фальши, на лжи. А что не ложь? «Мысль изреченная есть ложь». Жить не по лжи невозможно. Идеализм. Теоретически такая жизнь может быть в обществе святых. Нам, грешным детям социализма, да еще атеистам, до святости ох как далеко. Размышляя о своих отношениях с окружающими меня по работе людьми, хочу понять, как часто я поступал аморально. И что более аморально – приспособленчество, то есть соблюдение определенных «правил игры», или неожиданное нарушение мною этих правил, когда что‑то вызывало мой не сдерживаемый, а иногда и не мотивированный протест. При этом хочу отметить, что начиная работать с новым начальником я старался не только понравиться ему, но делал все возможное для того, чтобы он понравился мне. Еще не зная, что он за человек, я идеализировал его (вполне искренне), старался разглядеть в нем «хорошего мужика», закрывал какое‑то время глаза на раздражавшие меня мелочи и даже мелкие погрешности по работе. Но увы! Хватало меня ненадолго. Я терпел, улыбался, острил, старался не перечить. Но точка кипения моего недовольства достигалась очень быстро, и вместо идиллического тандема шеф‑бухгалтер получался, как правило, если не скандал, то уж точно взаимная, нескрываемая неприязнь. Отношение окружающих к этому явлению было нормальным, то есть, с одной стороны, всем было интересно, чем закончатся мои распри с начальником, с другой – приятно, что я высказывал шефу в глаза (а бывало и такое) то, что о нем думал (а мои мысли, несомненно, совпадали с мыслями окружающих).

Но никто никогда на мою сторону не становился. Да я и не рассчитывал на поддержку коллектива. Признавая в душе мою правоту по производственным вопросам, коллеги, кроме неприязни, ко мне ничего не выражали. Своим непоследовательным поведением я нарушал «правила игры». Назывался груздем, залезал в кузов, а потом пытался из этого кузова выпрыгнуть. Так не бывает. Моя непоследовательность и определяла отношение ко мне.

Я был юродивым. Мои взрывы негодования никогда не были осознанным протестом против системы, а вызывались, с одной стороны, протестом в основном против корыстолюбия начальства (а где вы видели некорыстного начальника?), то есть возникали на ровном месте, а с другой – протестом против собственного угоднического поведения по отношению к человеку, которого я никак не мог уважать. Как любому, мне хочется нравиться окружающим. Но я знаю, что очень редко кому нравлюсь, а если и нравлюсь, то людям, далеким от Внешторга. Понимаю прекрасно, что раз уж я выбрался на чиновничью стезю, то необходимо поддерживать отношения с «нужными» людьми, приглашать к себе домой, ходить к ним в гости. Но это мне дается очень непросто. Ничего не могу с собой поделать. При дефиците свободного времени любой визитер для меня – это похититель времени. Любое хождение в гости к нужным людям – потерянное время. А дороже времени ничего не было и нет. Приходится чаще всего отдуваться за двоих моей жене, объясняющей отсутствие супруга на вечеринках разными благовидными предлогами. Но, полагаю, о моем отсутствии никто особенно и не жалеет, кроме нее. То, что я занимаюсь сочинительством, знают не многие. А об изданных двух моих книгах никто, кроме родственников и близких, и не подозревает.

Вот имея такой опыт общения, я отправился в Западную Германию на встречу со своими будущими коллегами.

Мои будущие коллеги – это комсостав (пользуюсь этим термином из военной юности) совместного предприятия «Ньюполиграф», граждане ФРГ и граждане СССР: президент фирмы, генеральный директор, два коммерческих директора, технический директор, второй финдиректор и инокорреспондентки. Приблизительно в такой последовательности я и хочу о них рассказать. Откуда у меня потребность доверить бумаге то, о чем писать опасно, и, следовательно, не предназначено ни для кого, кроме пишущего? Причины две. Первая – необходимость выплеснуть бесшумно на бумагу свои эмоции, которые гложут меня изнутри, и вторая, как бы я ни отрицал это, – тайная, но неосуществимая надежда рассказать об этих эмоциях другим. Итак, начинаю свой рассказ о «Ньюполиграфе».

 

6. Президент «Ньюполиграфа» господин Кэтман

 

Есть люди, как бы окруженные ореолом таинственности. О них ходят байки, противоречащие одна другой. Вид у них многозначительный и надменный. Они немногословны, а уж о себе тем более говорить не любят. Обычно они вызывают к себе интерес. К числу таких «таинственных» личностей принадлежит и господин Кэтман. Уж не знаю почему, но проникся он ко мне если не доверием, то какой‑то странной симпатией, хотя виделись мы с ним, работая на одной фирме, не часто. Подозреваю, это было вызвано тем, что интуитивно он чувствовал: наше с ним отношение к «Ньюполиграфу» совпадало, и он позволял себе со мной в какой‑то степени доверительные беседы, не относящиеся к работе. Из них я и узнал основные вехи его жизни, богатой приключениями и неординарными ситуациями, из которых он всегда находил выход. Хотя вряд ли кто‑нибудь, кроме него самого, сумел бы разобраться во всех перипетиях его биографии.

«На отца указывает брак, мать всегда известна», – это из древнеримского права. Мать господина Кэтмана я видел мельком, когда она на своем «Ягуаре» выруливала из гущи машин около здания «Люфтганза» в Кельне. Восьмидесятипятилетняя дама, что в сочетании с «Ягуаром» само по себе экстравагантно. «Люфтганза» находится недалеко от нашего первого офиса, и господин Кэтман, как‑то выходя вместе со мной с работы, указал на шикарную машину, которой управляла его мамаша.

Итак, родился в самом начале двадцатых годов в Германии, в Дрездене, у этой дамы сын. Сама она была чистокровной немкой, а глядя на сына, не нужно было никаких документов, чтобы определить национальность его отца. Отец господина Кэтмана арийцем не был. Фамилия его была Кацман, но она не устраивала нашего героя, который, будучи англоманом, уже после войны переделал ее на английский манер и превратился в господина Кэтмана.