Жизнь забугорная

Первым делом я поинтересовалась, как скоро мы купим мебель, ибо то, что загромождало трёхкомнатную квартиру мужа, иначе как дровами назвать было нельзя: продавленная двуспальная кровать, на которой, подозреваю, отдало Богу душу несколько генераций славного рода Хаусманов, платяной шкаф без дверец, приобретённый, по‑видимому, ещё во времена правления Отто фон Бисмарка, телевизор из первого поколения цветных, облупленный кухонный гарнитурчик, каких и на Украине уже не сыскать. Штор на окнах нет. Ни одной приличной вещи, кроме огромного, с меня ростом, симпатичного кактуса в горшке, я в доме не обнаружила. Хижина моего чернокожего друга по переписке просто спряталась.

– Чем тебе не нравится моя мебель? – удивился муж.

– Ну, хотя бы тем, что её нет вообще, – возмутилась я. – Светка спит на раскладушке, одежда висит на спинках стульев, посуда валяется на подоконниках. В гостиной нет даже кресла, зайдёт кто – посадить некуда.

– А ко мне никто не заходит.

Вопрос о приличной обстановке кубарем скатился с повестки дня. Попутно выяснилось, что квартира Петеру не принадлежит, он её арендует. «Фордик», ноутбук, телефон и факс‑аппарат являются собственностью кондитерской фирмы, на которой мой благоверный трудится коммивояжёром, распространяя по супермаркетам сладости. Почему же тогда на его двери висит табличка «Петер Хаусман – руководитель округа»?

– Для солидности, – ответил супруг.

Я сразу вспомнила Пушкина: «Мы метим все в Наполеоны, двуногих тварей миллионы…». Вслух же предложила повесить рядом табличку, где перед моей славянской фамилией будет красоваться приставка «фон», т. к. моя прабабка по материнской линии была дворянкой. А спереди неплохо бы смотрелось слово «профессор», ибо в нашей стране так называют умных начитанных людей. Что интересно, идея супругу понравилась, и он пообещал в ближайшее время воплотить её в жизнь. «А Петька‑то мой, никак, с приветом, – подумала я. – Надо узнать, не стоит ли он на психучёте».

За вечерним чаепитием я напомнила новобрачному об обещанном свадебном путешествии в Париж. Сообщила, что это – моя давняя мечта, а тот, кто её осуществит, не иначе, как добрый волшебник. Петер мысленно прикинул на себя роль джинна из кувшина, и она ему понравилась. Взмахом руки, означавшим «гулять так гулять», было подтверждено заявленное ранее намерение продемонстрировать «небо в алмазах».

 

5

 

Неделю спустя мы уже сидели в автобусе фирмы «Фишер», направлявшемся в самый шармированный город мира, увидев который можно было и помирать. Я была почти счастлива, ибо не ведала, какие впечатления меня ожидают и что означает слово «курцтрип», а потому без конца приставала к супругу с вопросами: «В сколькизвёздочном отеле мы остановимся?», «Попробуем ли мы лягушатины в ресторане?», «Достаточно ли у нас фотоплёнки?», «Разрешают ли в Лувре фотографировать Джоконду?», «Сможем ли мы взобраться на колокольню Нотр Дам де Пари?», «Как добраться до кладбища Сен‑Женевьев‑де‑Буа, на котором похоронены лучшие представители русской эмиграции?».

Петер смотрел на меня сочувственно, как психиатр на безнадёжного больного, и, казалось, вот‑вот потрогает мой лоб на предмет температуры. Рано утром, в 8.00 автобус остановился на одной из центральных площадей Парижа, и водитель объявил, что заберёт нас отсюда в полночь. У меня пропала речь. Как сегодня? А разве мы успеем осмотреть Лувр, Версаль, Собор Инвалидов, Сорбонну, Монмартр, площадь Бастилии? А канкан, шансон, лягушки? А разве с нами нет экскурсовода? Неужели мы сами осилим всю программу?

Волновалась я зря. Никто не собирался ничего осиливать. Петер бросил на меня взгляд барина, объясняющего глупой дворовой девке алфавит: «В Париже всё дорого, намного дороже, чем в Германии». Поэтому у него в рюкзаке имеется два десятка бутербродов. Мороженого дома – полная морозилка, нечего деньги на ветер выбрасывать. Пить хочу? Вон в парке – питьевой фонтанчик. Туалеты в Париже, конечно, платные, но кустов ведь достаточно. Какие ещё проблемы? Музеи? Так мы по‑французски не понимаем, как, впрочем, и по‑английски. К тому же, он не арабский шейх такси нанимать.

На ватных ногах я едва дошла до скамейки в парке и упала на неё. Париж, моя давняя мечта, показывал мне «козу», кривил рожи и хохотал прямо в лицо. Я сидела под Эйфелевой башней в самом центре вожделенного, почти святого города любви и клялась себе, что обязательно приеду сюда снова. Если, конечно, не попаду в тюрьму за убийство мужика, беззаботно жующего рядом со мной бутерброды.

Совершенно деморализованная и разбитая, я легла на скамейку, подложив под голову сумку. На соседней лавке спал бомж в красивом ярко‑синем спальном мешке. Я достала фотоаппарат и сделала свой первый парижский снимок. Жаль, что этот клошар спит, а то бы я попросила его сфотографировать меня, валяющуюся на скамейке под сенью парижских каштанов. Несчастную, уставшую, голодную. Этот снимок под названием «Свадебное путешествие» я вставила бы в свой альбом и показывала бы его внукам и правнукам, чтобы знали, кто и как прокладывал им путь в нормальную жизнь.

Петер закончил жрать, вытер жирные руки о свои джинсы, убрал сумку из‑под моей головы, подставив вместо неё свои колени. Я не сводила глаз с бомжа. Этот субъект был куда приятнее моему глазу, чем супруг. Хотелось плакать, но я держалась. В это время к нам подошла цыганочка лет десяти с металлической кружкой, в которой звенела собранная за утро милостыня. Девочка стала попрошайничать по‑французски. Петер не реагировал.

«Кто бы сейчас подал мне, – подумала я. – Я бы попробовала лягушатины и местных вин, объехала бы все музеи, купила бы всем друзьям сувениры, а не полировала бы, как бездомная алкоголичка, скамейку в парке». Видя, что мы не реагируем, цыганочка исполнила свою жалобную песню по‑английски, а затем ещё на каком‑то, неизвестном мне языке. Она явно обращалась не к Петеру, а ко мне, как к прилично одетой даме. Девчонка даже не представляла, как она заблуждается относительно моих финансов. У меня денег было куда меньше, чем у неё в кружке. Вернее, не было совсем. Даже на туалет. От этой казусной ситуации я истерично расхохоталась. Цыганочка, приняв мой хохот за издевательство, плюнула мне в лицо и бросилась бежать. Плевок повис у меня на лбу. «Дурдом», – невозмутимо изрёк супруг, вытирая мою заплёванную физиономию бумажной салфеткой. Больше сдерживаться я не могла: слёзы потекли из глаз ручьём. Я не просто плакала, я билась в истерике. Орала, что не хочу больше Франции, не хочу Германии, хочу домой. Что такие свадебные путешествия – удовольствие для мазохистов. Что Бог ещё покарает Петера за издевательство над женщиной. Не думаю, что он испугался кары Господней, скорее производимого мной шума. Умыв меня в питьевом фонтанчике, в качестве компенсации Петер предложил взобраться на Эйфелеву башню и сфотографировать город с высоты птичьего полёта, чёрт с ним, что надо будет немного заплатить.

На башне мы просидели до вечера, как сторожевые петухи. Наконец совсем стемнело, и мы поползли к автобусу, которого я ждала, как алкаш ждёт открытия пивного ларька. По дороге сфотографировала Собор Парижской Богоматери, находившийся на противоположном берегу Сены, плюнула в неё с трёх мостов, вместо того, чтобы бросить в воду монетки. Что делать, денег не было, а вернуться в Париж очень хотелось. Угрюмая и подавленная, я тащилась за мужем, с аппетитом доедавшим последний бутерброд. Настроение было: займи, но выпей. Но занять было не у кого. Всю обратную дорогу в моей деревянной от усталости башке издевательски хрипел голос Высоцкого: «А мы с тобой в Париже нужны, как в бане лыжи». Домой я попала никакая.

– Ну, маман, как принял тебя Париж? – полюбопытствовала Светка ещё на пороге.

– Плевал он на меня с Эйфелевой башни, – бросила я устало и спустя минуту впала в спячку.