Жук

Лессингем заметно повысил голос. Однако в его внешне грозном поведении и словах чувствовалось что‑то напускное, ненастоящее. Возможно, он не отдавал себе в этом отчета, но то, что он раз за разом повторял свои угрозы, не прибегая ни к каким действиям, являлось признаком слабости, а не силы. Он сделал шаг‑другой в мою сторону, но тут же снова остановился, и я заметил, что его начала бить дрожь. Над бровями у него выступили крупные капли пота, которые он время от времени суетливым движением руки промокал своим измятым носовым платком. Взгляд Лессингема блуждал по сторонам, словно он искал глазами что‑то такое, что боялся увидеть, но в то же время не мог заставить себя перестать озираться. Затем он принялся вслух громко разговаривать сам с собой, раз за разом произнося бессвязные, на мой взгляд, фразы и совершенно забыв, как мне показалось, о моем присутствии.

– Что это было? Ничего. Это просто мое воображение. Мои нервы совершенно не в порядке. Я в последнее время слишком много работал. Поэтому я неважно себя чувствую. Что это?

Последний вопрос Лессингем не просто произнес, а испуганно выкрикнул. Как раз в этот момент дверь в комнату приоткрылась, и в образовавшемся проеме показался пожилой полуодетый мужчина. У него был взъерошенный вид человека, которого внезапно разбудили во время глубокого сна и подняли с постели. Мистер Лессингем уставился на него так, словно увидел привидение. Мужчина же, в свою очередь, таращился на Лессингема с таким видом, как будто ему трудно было поверить собственным глазам. Именно он в конце концов прервал затянувшуюся паузу.

– Простите великодушно, сэр, – заикаясь, изрек он, – но одному из слуг показалось, что он слышал звук выстрела, и мы спустились проверить, не случилось ли чего. Я и понятия не имел, сэр, что вы здесь.

Мужчина чуть повернул голову и наткнулся взглядом на меня. Глаза его расширились так, что стали чуть ли не вдвое больше.

– Господи, спаси нас! А это еще кто?

По‑видимому, услышав испуг в голосе слуги, мистер Лессингем понял, что в сложившейся ситуации он и сам выглядит не лучшим образом. Так или иначе, он явно попытался взять себя в руки и продемонстрировать, что настроен весьма решительно.

– Рад, что вы его заметили, Мэтьюз. Да, в помещении действительно есть посторонние, отдаю должное вашей наблюдательности. Сейчас вы можете идти. Я хочу решить все вопросы с этим типом сам. Только оставайтесь вместе с другими мужчинами на лестничной площадке, чтобы, если я вас позову, вы могли быстро прийти мне на помощь.

Мэтьюз, выполняя отданное ему указание, вышел из комнаты – как мне показалось, гораздо быстрее, чем вошел. Мистер Лессингем тем временем снова сосредоточил все свое внимание на мне. Теперь он держался гораздо более твердо, словно появление прислуги помогло ему собраться с духом.

– Итак, дорогой мой, вы видите, как обстоит дело. Стоит мне сказать хоть слово – и вы будете обречены на долгое пребывание в тюремной камере. И тем не менее я все еще готов проявить милосердие. Положите револьвер и отдайте мне письма – и я воздержусь от проявления суровости по отношению к вам.

Я, однако, никак не отреагировал на его слова и продолжал стоять молча, словно каменное изваяние. Лессингем, вероятно, неправильно истолковал причину моего молчания – или, по крайней мере, сделал вид, что неверно ее понял.

– Ну же, сэр. По‑моему, вы опасаетесь, что мои истинные намерения по отношению к вам гораздо суровее, чем я говорю. Давайте не будем устраивать сцену, провоцировать скандал. Будьте же благоразумны и отдайте мне письма!

Лессингем снова двинулся в мою сторону, но и на этот раз ограничился одним или двумя шагами, после чего остановился и стал с испуганным видом оглядываться по сторонам. Затем он опять заговорил сам с собой:

– Это какой‑то трюк, фокус! Ну конечно! Всего‑навсего. А что же еще это может быть? Меня теперь не проведешь. Я стал старше. Я просто устал и придаю всему этому слишком большое значение – вот и все.

После этих слов Лессингем сделал небольшую паузу, а затем завопил:

– Мэтьюз! Мэтьюз! На помощь! Помогите!

В комнату вошел Мэтьюз, а за ним еще трое мужчин – по возрасту более молодые, чем он. Было очевидно, что все они успели одеться в то, что первым попалось под руку. При этом каждый держал в руке дубинку и другие предметы, которые можно было назвать хоть и примитивным, но оружием.

Их хозяин тут же приказал применить силу по отношению ко мне.

– Выбейте у него револьвер, Мэтьюз! Сшибите его с ног! Заберите у него письма! Да не бойтесь! Я же не боюсь!

Как бы доказывая справедливость свои последних слов, Лессингем тоже бросился на меня – как‑то вслепую, чуть ли не зажмурив глаза. Как только он это сделал, я, словно повинуясь чьей‑то воле, снова выкрикнул чужим, незнакомым мне голосом:

– ЖУК!

В тут же секунду комнату заволокла тьма. Кто‑то отчаянно закричал – не то от страха, не то от боли. Я почувствовал, что в комнате появилось что‑то, чего до этого в ней не было. Не знаю, как и почему, но я сразу же понял, что это нечто ужасное. Следующее, что я помню, – как под покровом темноты выскакиваю из комнаты и мчусь прочь, влекомый неизвестной мне силой.

 

Глава 8. Человек на улице

 

Не могу сказать, преследовал ли меня кто‑нибудь. У меня сохранилось лишь смутное воспоминание о том, что, выбравшись из комнаты, я видел нескольких женщин, сгрудившихся у стены на лестничной площадке, и о том, как они закричали, когда я пробегал мимо них. Но я не помню, предпринял ли кто‑нибудь из них попытку как‑то задержать меня. У меня, однако, осталось впечатление, что никто не пробовал помешать моему бегству.

Я понятия не имел, куда именно мчался. Мне казалось, что я в каком‑то фантасмагорическом сне лечу в совершенно неизвестном мне направлении. Смутно помню, что вроде бы, промчавшись по широкому коридору, я бросился к двери, располагавшейся в его конце, и попал в другую комнату – по‑моему, это была гостиная. Я пересек ее, опрокидывая в темноте какую‑то мебель: я не успевал ее даже рассмотреть и временами падал в результате столкновений с ней, но тут же снова вскакивал на ноги. Затем я оказался у окна, которого толком даже не увидел, поскольку занавески были задернуты. Я бы, пожалуй, не удивился, если бы разбил его собственным телом вдребезги, но, к счастью, обошлось без этого. Отдернув шторы в стороны, я принялся возиться со шпингалетом. Насколько я могу судить, рама окна была высокая, французская, почти что от пола до потолка. Открыв ее, я оказался на внешней веранде – она располагалась на том самом портике, на который я некоторое время назад тщетно пытался забраться с улицы.