Зимний сад

Ничего не видя от слез, Нина шагнула вперед и почти повалилась на сестру. Ей вдруг показалось, что если крепко зажмуриться, то папа возникнет рядом. Помнишь, как он учил нас запускать змеев в Оушен‑Шорс? Это воспоминание, столь же мимолетное, случайное, как и предыдущее, мало что говорившее об отце, всплыло в сознании и будто высвободило поток слез. Все ли она сказала ему вчера вечером? Успела ли показать, как сильно любит его, объяснить, почему приезжает так редко?

– Не могу вспомнить, говорила ли я папе вчера, что люблю его, – сказала Мередит.

Нина отстранилась и заглянула в застывшее лицо сестры.

– Говорила, я помню. Но он знал это и без слов. Я уверена.

Мередит кивнула и вытерла слезы.

– За ним… скоро приедут.

Нина наблюдала, как Мередит пытается взять себя в руки.

– А мама?

– Осталась наверху с папой. Никак не могу ее увести.

Они обменялись красноречивыми взглядами.

– Пойду тоже попробую, – сказала Нина. – А потом?..

– Начнем планировать похороны. И обзвоним знакомых.

Мысль о том, что вся папина жизнь теперь свелась к посмертным распоряжениям, казалась невыносимой, но выбора не было. Нина сказала, что скоро вернется, и вышла из кухни. Каждый шаг давался с мучительной тяжестью, и, поднявшись на второй этаж, она снова расплакалась – тихо, кротко, смиренно.

Она постучала в дверь спальни и немного подождала. Не услышав ответа, повернула ручку и вошла.

В комнате был лишь отец. Он лежал на кровати; одеяло, натянутое до самого подбородка, напоминало снежный покров.

Нина прикоснулась к его лицу, отвела от закрытых век белоснежную прядку волос, наклонилась и поцеловала отца в лоб. Его кожа была страшно холодной, и Нину пронзила мысль: Он больше никогда мне не улыбнется.

Распрямившись, Нина глубоко вздохнула и принялась рассматривать отца, стараясь запомнить все до мельчайших деталей. «Прощай, папочка», – нежно шепнула она. Ей хотелось сказать ему еще тысячу слов, но она приберегла их на будущее, их черед придет, когда среди ночи она почувствует себя опустошенной и одинокой или затоскует по дому.

Нина заставила себя отойти от кровати, чтобы не рассыпаться на кусочки, и достала телефон, но передумала звонить, даже не дождавшись гудка. Что она скажет? Разве Дэнни сможет облегчить такую боль? Боковым зрением она внезапно уловила за окном движение – промельк темного пятна на фоне снежной белизны.

Она подошла к окну.

Внизу мать сквозь сугробы пробиралась к теплице.

Нина поспешила вниз и, накинув пальто и сунув ноги в мокрые ботинки, вышла на веранду. Проходя мимо кухонного окна, она увидела за ним бледную Мередит, которая говорила по телефону, губы у нее дрожали. Нина не знала, успела ли та заметить ее.

Она спустилась по боковым ступенькам в сугробы, навалившие возле дома. Увидев в снегу следы матери, двинулась по ним.

Возле теплицы она остановилась, чтобы собраться с духом, а затем распахнула дверь.

Мать, стоя на коленях прямо на земле, в одной лишь батистовой ночной рубашке и сапогах, выдергивала и кидала в кучу маленькие клубни картофеля.

– Мам?

Нина позвала еще пару раз, но мать не реагировала. В конце концов она крикнула: «Аня!» – и приблизилась к матери.

Та замерла и повернулась к ней. Длинные, распущенные седые волосы спутанными прядями обрамляли бледное лицо.

– Тут немного картошки. Ему нужно поесть…

Нина присела рядом с матерью на корточки. Ее поведение пугало, но вместе с тем странным образом утешило. Впервые в жизни они с матерью ощущали одно и то же.

– Привет, мам. – Нина дотронулась до ее плеча.

Мать уставилась на нее, нахмурилась, в ее прекрасных голубых глазах читалось смятение. Она покачала головой и издала какой‑то чудной звук, напоминающий икоту. Глаза увлажнились от слез, взгляд прояснился.

– Картошка ему не поможет.

– Нет, – тихо сказала Нина.

– Эвана больше нет. Эван умер.

– Вставай, – сказала Нина, подхватив ее под руку и помогая подняться. Они вышли из теплицы на заснеженный двор. – Пойдем в дом.

Мать, не обращая на нее никакого внимания, побрела куда‑то прямо через сугробы, седые волосы и ночная рубашка развевались по ветру. Наконец она остановилась и села на черную скамейку в зимнем саду.

Разумеется.

Нина направилась к ней. Она сняла пальто и накинула на хрупкие плечи матери. Потом, ежась от холода, обошла скамейку и села рядом. Ей стало понятно, почему мать так любит свой сад – замкнутое, упорядоченное пространство. В необъятном питомнике только такой уголок мог дать ей ощущение безопасности. В саду было всего одно цветное пятно, не считая растений, зеленых летом и желтых по осени, – неброская медная колонна с выгравированной надписью. На ней стояла белая мраморная ваза, которая весной наполнялась белыми свисающими цветами.

– Я не хочу хоронить его, – сказала мать, – тем более в этой мерзлой земле. Лучше кремировать.

В голосе матери снова звучала привычная холодность, и Нина почти пожалела, что мимолетное безумие отступило. Та женщина, которую она застала в теплице, по крайней мере, чувствовала хоть что‑то, но здесь, в саду, мать снова была такой же, как всегда, – безупречно владеющей собой. Нина хотела приникнуть к ней, шепнуть: Мамочка, я буду так по нему скучать, но привычки, сформированные еще в детстве, укоренились настолько глубоко, что даже через десятки лет она не могла изменить им.

– Хорошо, – сказала Нина.

Еще через минуту она поднялась:

– Я пойду в дом, мам. Помогу Мередит. Не засиживайся тут, ладно?

– Почему? – спросила мать, не сводя глаз с медной колонны.

– Схватишь воспаление легких.

– Думаешь, холод способен меня убить? Я не настолько везучая.

Нина опустила руку ей на плечо, почувствовала, как мать содрогнулась от прикосновения. Как ни глупо, но эта едва заметная реакция больно ее кольнула. Даже сейчас, когда обе горевали о папе, матери хотелось все переживать в одиночку.

Вернувшись в дом, Нина застала Мередит на том же месте, с телефоном в руках. Когда она вошла, Мередит повесила трубку и обернулась.