Агорафобия
«Совсем, совсем не больно!» – женщина тихо просияла и медленно пошла вдоль стола, шепча что‑то под нос и торжественно неся укутанный палец перед собой. Но уже через минуту, видимо, забыла про эксперимент. И уже с другого конца стола слышалось: «Правда, моему Костику не было больно? На нём была маечка, пуловер с зайцем и т. д.»
Тут‑то Иван Кирсаныч вспомнил. В соседнем дворе джип, разворачиваясь на детской площадке, задавил мальчика Костика. Но ведь и маму подмяло под машину, и она тоже… того. Жмурик. Откуда здесь её двойник? Может, сестра‑близнашка? Иван Кирсаныч смутился.
***
А веселье за столом нарастало, вино ударяло в головы, голоса набирали силу, языки развязывались.
– Светочка, вы снова перепьёте, как в день своего восемнадцатилетия, – сладко обратился к юной байкерше человек со шрамом.
– В жизни раз быва‑а‑ает
Восемна‑а‑адцать лет! – оглушительно грянули гости песню Пахмутовой. Они обняли друг дружку за плечи и закачались, как в игре «Море волнуется – раз, море волнуется – два».
– Ай, оса, оса! – взвизгнула красивая дама и в ужасе замахала руками. Но её успокоили, что это всего лишь муха.
– Нет, вы подумайте: на моей жене ни царапины! – возмущался огородник.
– Не стоит так нервничать, – уговаривали его со всех сторон, – ведь никого из нас уже нет!
– Напротив! – не соглашался кто‑то. – Именно теперь можно нервничать сколько угодно – ведь нас всё равно уже нет!
«Это что… Покойники собрались? Раз их всех нет, значит… И я? И меня нет?! Иначе как я здесь оказался?» – ужаснулся Иван Кирсаныч. Кое‑как, частями выбрался из‑за стола и, под шумок, покинул вагончик. А уж там припустил к дому, со свистом астматически дыша, потрескивая на бегу, отдуваясь: «Уп‑па!»
Дома опустошил чекушку водочки из холодильника, юркнул в постель к Петровне – и провалился в сон.
***
– Что с тобой, Ваня? – тревожно спрашивала на следующий день жена непривычно понурого Ивана Кирсаныча. Спохватилась: – Да, слыхал, у верхних несчастье? Серёжка насмерть разбился. Сколько ему говорили: носишься как чёрт.
После обеда Неонила Петровна стала торжественно наряжаться.
– Как куда? На вечеринку, забыл? Я твой чёрный костюм отпарила, белую рубашку нагладила. Поди вымойся как следует, чистое бельё я приготовила.
Иван Кирсаныч как неживой дал проделать над собой все манипуляции. Был уже вечер, темнело. Они вышли торжественно под ручку. Иван Кирсаныч ещё надеялся на лучшее. Но супруга решительно повела его от дома в сторону автомобильной свалки.
«Значит, когда ехали с дачи… Не вписались в поворот. Хорошо, хоть с внуком всё в порядке, раз его нет с нами».
Но Неонила Петировна, проходя мимо детского садика, резко свернула туда, бросив:
– Обожди, я за Рустиком!
Господи, только не это! Иван Кирсаныч привалился к белому низенькому заборчику и горько заплакал. Плакал он о людях, бездумно играющихся в железные машинки и в собственные тёплые жизни. Плакал навзрыд о стране, где мертвецы веселятся как живые, а живые оцепенели как мёртвые. Но дети, дети за что?! Как бык на заклание, покорно повесил он лобастую голову.
Когда подошла запыхавшаяся Неонила Петровна с Рустиком, он уже был спокоен и готов. Взял внука на руки, крепко поцеловал в тугую холодную детскую щёчку. Понёс его к вагончику, где приветливо по‑вчерашнему светились окошки.
– Вань, ты куда?! – рассердилась Неонила Петровна. – Последний ум пропил? Мы же к Коструйкиным на юбилей!
Иван Кирсаныч так и встал посреди дороги. Утёр ладонью мокрый лоб: «Ф‑фух». Постоял. И нечётким строевым шагом последовал за супругой. На юбилей к Коструйкиным.
АГОРАФОБИЯ
Людочка (от клички «Людоед», ст. 111, 126, 105, 131, 132, 244 УК РФ) проснулся за полчаса до побудки. Что‑то светлое, задушевное, подзабытое за ночь, какая‑то радость слабенько грела душу. Её следовало аккуратно, не спугнув, едва касаясь, не помяв хрупких крылышек, не дав растаять, извлечь из сонных тёмных глубин мозга.
Он поискал в памяти и нашёл её, радость. Даже две. Вчера вечером по радио России передавали о людях, погребённых под обломками обрушившегося многоэтажного дома. Взрыв бытового газа. У них, что ни случись – всё взрыв бытового газа. И ещё на трассе в Нечерноземье крупное ДТП с десятком погибших.
Вообще, случаи с природными катастрофами, падениями самолётов, крушениями мостов, авариями и проч. – подпитывали Людочку энергией, давали силы жить дальше. Иначе бы совсем кирдык. А так тесная вонючая камера даже начинала казаться уютным и надёжным убежищем. И его собственное положение выглядело не таким безысходным.
Кто‑то в это самую минуту рукой‑ногой не шевельнёт, размазанный бетонной плитой. Кого‑то автогеном вырезают – а он, Людочка, перед завтраком нежится под казённым одеялом. Мысленно хихикнул, взбрыкнул под одеялом, подтягивая ноги к животу: принял позу эмбриона.
Жаль, что такие случаи были редки, и жертв было маловато. И, как бы трепетно, бережно не относился Людочка к подобным новостям, как ни смаковал – они, как сахарные косточки, – до обидного быстро обсасывались, теряли вкус. В любом случае, сегодня насыщенный, омытый смыслом день обеспечен. А не за горами новые ЧП. Будет день – будет и пища.
Гнусавый треск звонка заставил ос (осуждённых) по всем камерам вскочить. Бесшумно – пока не раздались чеканные шаги в коридоре и не сверкнул железный кругляшок дверного глазка – заправить шконки. За спиной Людочки усиленно копошился сокамерник по кличке Седой. Тщательно выравнивал и натягивал прямоугольничек серого одеяла, как зеркальце. Отступал – и снова суетливо бросался поправлять одному ему видимую шерстяную рябь, снимать какие‑то пушинки.
С самого начала Седой Людочке не нравился. Не сразу до птенчика дошло, что замурован, заживо похоронен в каменной клетке: три шага вдоль, четыре – поперёк. Что никому в целом мире до него дела нет, что это – навсегда. Воображал, небось, что там, на воле, сходят по нему с ума, бросаются к компьютерам и радио: как там наш Робин Гуд? Когда дошло, что на фиг никому не нужен, что ни за понюшку табака молодую жизнь в топку сунул – волосы поседели в одну ночь.
***