Айсберг. Исторический роман

– А какой это ангел к тебе приходил? – с грязной с такой противной ухмылкой на морде! Вот не могу эту переднюю часть головы этой потаскухи, этой уборщицы или прачки, уж не знаю в точности, кем она у нас служила, а звали её Манькой, в голубом платочке, – не могу эту часть её головы лицом назвать и даже физиономией или как‑нибудь поприличнее, чем мордой или, ещё лучше, харей, и больше никакого слова не придумаю, а когда она это сказала, так меня прямо на пол вырвало – убирай! И откуда она могла про ангела моего узнать? Неужто под дверью подслушивала, когда я исповедовался перед смертью, так сказать, тогда я думал, что это ангел за мной приходил, чтобы на небо – в эту добрую темноту, и мимо звёзд, и ни одна звезда не укусит и не ущипнёт, и так лететь – туда, внутрь, и там поджидал меня ангел прекрасный, но без лица. По крайней мере я сам его лица не разглядел в темноте, а только руки шелковистые и как мята прохладные и ноги тоже – шелковистые. Как ледышки твёрдые. Вот такие ангелы бывают на самом деле, а вы если не встречались, если не удостоились, так сказать, такой великой чести, так и молчите. Так и заткнитесь, так сказать. Так ведь можно сказать? Кто не видел ангелов живых, тот молчи и не спорь со мной, что ангелы на самом деле совсем другие, чем вы себе навоображали! И крыльев никаких не заметил. Никакой щекотки от перьев этих шипучих, как полагается будто, но, может быть, крылья и были где‑нибудь за спиной, и только я их не заметил, не прощупал, мне было так хорошо улетать, даже если без крыльев, и хочу – только туда. Опять. Умереть, и чтоб теперь уж по‑настоящему. Чтоб никаких Манек вонючих и грязных простыней, никаких врачей с их склянками и жёсткими руками. Мне не нравится тут лежать, вот честное слово, умирать – это самое прекрасное, что мне довелось пережить до сих пор, если не считать… того самого первого… с чего всё это началось, того видения, и ксёндз говорит, что это было видение и что это было… нехорошо. Божью благодать так просто не словить. Что, может быть, потому я и заболел, что захотел эту благодать Божию, вот тогда промелькнувшую, себе присвоить. Вот потому и ангел приходил, а может быть, это был и вовсе не ангел? Так он сказал. Но он надо мной не смеялся. И он мне не раб. И не подчинённый. Он, может быть, один только и посоветует правильно.

– Может быть, это был вовсе и не ангел?

И что я слишком уж возвышенно о себе самом думаю, если предполагаю, что некий ангел ко мне мог бы слететь, явиться, так сказать, собственной персоной. Так не бывает почти никогда. А если и бывает, то для каких‑нибудь особо отличившихся героическими делами или мученичеством. А я не мученик, и не герой, и тем более уж не святой, и поэтому, чтоб ко мне ангел мог заявиться, это сомнительно – и более чем сомнительно. А в бреду и в лихорадке и не то померещиться может, и вполне, а когда температура подскакивает, то что‑то там в мозгу, в том месте, которым мы можем воспринимать, разрушается, или растворяется, или, более того, смывается совсем, и смотри, как бы тебе и дураком вовсе не стать – не опозориться такими видениями дурацкими, и будут рабы повторять и передавать из уст в уста теперь уж на самом деле:

– А барин‑то у нас – дурак! От лихорадки этой совсем спятил!

 

14 глава.

Барчук помирает

 

 

Аксинья

 

Как доктор в двери проходил, это я заметила. И круглое что‑то, блестящее, у него на лбу. Какое‑то зеркальце, может быть. И что барин‑то молодой, стало быть, помирает теперь. И ксёндза позвали, тоже пришёл, весь чёрный. В чёрном проскользнул – сначала врач в двери, а за ним ксёндз этот, так он называется, и будто бы он от Бога – как‑то с Богом связан, и надо говорить ему всю правду, и это называется – исповедоваться, и надо ему всю правду сказать, и тогда Бог отпустит ему все грехи и пустит тогда – ну не в геенну огненную, а в какое‑нибудь место попрохладнее. Так я подумала тогда и успокоилась насчёт того, что, может быть, я сама его проклинала и это проклятие так подействовало – что я такой грех на душу свою взяла. И пусть бы он умер спокойно, а меня тогда отпустят – может быть, вернут к моей родимой матушке.

 

15 глава.

Где ты, мой ангел?

 

 

Барчук

 

Ещё пока совещались – там, за дверьми дубовыми – к похоронам ли готовиться? И тут отец мой появился, откуда‑то приехал, и вошёл, и посмотрел, чтоб показать, что ему не совсем всё равно, что сын его отправляется на тот свет. Этот отец, этот человек, этот мужчина средних лет и с чёрными усами – он мне совсем не нравился. И вот теперь я могу говорить вполне свободно, и не стесняясь, и ничего не заметая под ковёр – он мне не нравился и никогда. И с самого раннего детства никогда со мной не играл, и в воздух не подкидывал, никогда не говорил мне добрых слов, и вообще никаких слов не говорил, а только посмотрит, что у него есть‑таки сын, наследник поместья и всё такое, и уходит. А теперь – что не будет у него сына, наследника поместья, и всё такое, и что надо, придётся, по‑видимому, придётся заводить нового, и не стара ли для таких дел, сгодится ли ещё для такого труда его законная жена, или пригласить незаконных, – вот такие мысли мелькнули у него в голове тогда, и с бакенбардами и в форме такой офицерской проскользнул он передо мной, и я подумал тогда снова, до чего же я одинок, и что ему абсолютно вот до нуля до меня, как до лампочки, и что никаких у него чувств отцовских, о которых говорится в Библии, нет и не бывало, и песком засыпано то место, где когда‑нибудь могли бы вырасти хоть какие‑нибудь чувства. Наследник ему был нужен для чего‑то другого. Примерно для того же самого, для чего моей матери нужно было серьги драгоценные в ушах таскать. А до меня, до самого настоящего, ему вот просто как трын‑трава – никакого дела! И как я могу его любить, например? Или ценить и почитать, как в церкви говорят, как вот этот ксёндз сказал сегодня: «Почитай своих родителей»? За что их почитать? За глупость? За то, что мать мне ни в чём не отказывает и даже вот такую игрушку непридуманную на именины не поскупилась – купила?

И это вот странно, конечно, что так по матери своей можно убиваться! И что это за «верни меня к моей любимой матушке»? Если бы меня, например, увезли отсюда, то стала бы моя родная матушка, так сказать, таким образом свои руки заламывать и моё имя в пространство выносить на всеобщее обозрение: мол, смотрите, какое сокровище от меня отнимают? Да вряд ли, и не поверю, и представить не могу, хотя что‑то у меня там, в мозгу, расплавляется как будто, а представить не могу, как она стала бы кричать и моё имя на потеху по всему пространству разбазаривать. А я бы сам уж точно не плакал! Что бы я сделал, если бы эта девчонка была в шелках и в золоте, а я – босоногий, и она бы меня за бесценок приобрела, так сказать? Вот если перевернуть ситуацию – покупка совершилась. Вот так представить себе, что во мне самом могло бы промелькнуть что‑то такое, как этот взрыв молнии или сияние звёзд, ну, в общем, отблеск божьей благодати, и что тогда? В свою карету она меня бы заточила, в своём замке жить повелела бы – неужели и я запросился бы на свободу? К мамке? Нет, никак не представить!