Айсберг. Исторический роман

Надо молчать и притворяться, что ничего этого и не было. Что я не разрывал свою одежду проклятую и не выбрался из её комнатки уже под вечер и не в своей рубашке. И надо было потом скрывать свои синяки и царапины. И надевать наутро – опять ту же самую. Как ту, что я разорвал? Но я выпросил другую, попроще. И велел все жемчуга спороть и кружева отрезать. И что это всё по сравнению с тем счастьем, что началось в моей жизни с тех пор и продолжалось – почти полгода?

Когда нас никто не видел, я называл её таким именем, как ей самой хотелось, а когда нас с нею видели – Амалией, как хотелось мне. Мы были теперь как союзники, и оставалось только придумать, как бы нам убежать на волю и вместе, и надо было что‑нибудь придумать, действительно, но мы ведь уже не были больше врагами, и что я её купил, это так некрасиво звучит, это мы постарались забыть, это мы решили превратить в игре во что‑нибудь другое, и повсюду у неё были тайны, вот откроешь ящик в столе, а в нём лежит тайна, перевязанная ниткой, или завёрнутая в платочек. И на осколках стекла она рисовала какие‑то загадки, а я должен был догадываться, что это такое, и так хорошо мы с нею играли, пока не наступила эта тяжёлая осень, когда я стал понимать, что в ней что‑то не так становится, и она изменилась в лице и побледнела, и играть ей совсем расхотелось. И сидела теперь неподвижная и говорила только:

– Отпусти меня к моей родимой матушке! – как будто забыла, что мы ведь друзья и что нам с нею так хорошо – было. А теперь – до свиданья! И всё вернулось в свои берега, в те ненавистные, и – «Купи ты мне мою родную матушку!»

 

20 глава.

Никанор

 

И до самого конца, до самого последнего дня она всё ещё надеялась, что он всё‑таки пожалеет её и купит ей в подарок ту самую «матушку», о которой она тосковала всей душой.

Её прозорливости не хватало на то, чтоб догадаться, что он ей её родную матушку не купит никогда, потому что при матери заниматься всем тем, чем он надеялся заниматься с нею, всё же несподручно – даже если эта мать – крепостная рабыня, принадлежащая ему по праву рабовладения. Но он чуял, как собака чует издали опасность, что у матери оставалась какая‑то другая власть и другое право, таящееся под покровом времён: да, он был её господином и она принадлежала ему по закону его времени, но всё же вставала откуда‑то оттуда, из глубины веков, эта фигура, завёрнутая в покрывало с головой, и показывала ему, что она есть, хотя и не вполне понятно, кто она такая и в чём суть её власти.

 

21 глава.

Барчук

 

Это я мог забыть о том, что я – господин, это мне хотелось забыть, и поэтому я об этом начисто забыл… а у меня ведь всегда все желания сбывались! Господин для всех, кроме неё. А для неё, для Амалии моей – или Аксиньи, для маленькой девочки, заигравшейся в игрушки, для неё я стал как будто бы брат, но брат не совсем, потому что в ту ночь, о которой мы не вспоминали теперь и не повторяли ни разу, теперь, во время наших игр, того, что там происходило, сошествие будто бы какого‑то там ангела, и что она в этого ангела превращалась, и что я затащил тогда этого ангела к себе в постель, а это был совсем и не ангел, а что это оказалось… и что тогда произошло, это самое, о чём не говорят, что надо скрывать, но скрывать не вышло, под конец уже было совсем никак не скрыть. Я этого не делал, сознательно не делал никогда, я только с нею играл, как с сёстрами играют, у кого сёстры от рождения есть. Но в бреду и в отчаянии и в ту ночь, когда луна была чёрная, тогда это случилось, о чём не хочу говорить, произносить это словами, и так вышло, что я сам загубил… а когда понял, что надо было вызывать врача, оказалось, что это уже поздно!

 

22 глава.

Окончательное и ужасное

 

 

Никанор

 

Надо лучше всмотреться в это окно, куда она, моя Аксинья, посылала все свои пожелания увидеться наконец со своей родимой матушкой, потому что не вовремя её оторвали от родного гнезда, и это было зимой, и вот среди заледенелого стекла она проделывала дырочку дыханием и говорила туда:

– Милая моя, родная матушка, где ты, отзовись!

И для неё вся природа за окном была воплощением не какой‑то абстрактной Матери, а её собственной матушки, к которой хотелось прижаться и забыть обо всех играх её господина – предателя, как она его называла про себя, что он – предатель её души: сам смотрел на неё такими ласковыми глазами, так где же вся его любовь, если вывез из родного места – и даже повидаться с матушкой не позволяет!

И этот вот разрыв в его поведении между вроде бы ласковым и сердечным обращением и наплевательским отношением к ней как к вещи, – этот вот разрыв и расколол ей сердце!

И да, его не пустили на порог, когда она стонала в родах, и дверь закрыли, кто‑то, неродные, а его оттащили, и он завывал, он выбежал на мороз и завывал от боли души, потому что проняло его и он сам понял – вот теперь только, за порогом дома и перед лицом злой луны, – теперь, в этот лютый декабрь, и из окошек бросались по снегу тени от переметнувшихся за окном: там внутри кто‑то метался, будто знал, что там происходит что‑то окончательное и ужасное, и такое, после чего уже и вся жизнь окажется невозможной и ненужной – так показалось тогда, и он кричал сам себе:

«Да, я убийца, я вор, я довёл свою любимую до такого позора, для чего я не послушался того тоненького голосочка во мне внутри, который шептал ведь, что человек – это не игрушка, и кто‑то шептал на ухо, но это была не родная мать, а мать глядела всегда с одобрением, но я ведь и сам, и для чего сваливать вину на мать…

Это было так, как будто я – не человек со своей совестью, а нарисованный на бумаге барчонок с кружевами на манжетах, и нету во мне ничего, кроме этих манжет и бархатного костюмчика, будто и я сам всего‑навсего вещь, пешка на шахматной доске, и двигаюсь по указаниям кого‑то, кто до меня придумал все эти права и обязанности, и я веду себя не как выскочка, а как покорный баран, как будто привык быть как все, и не выскочить из этих обычаев, которые и меня засосали в себя, а кроме души, которая в подмётках теперь, что ещё во мне осталось? И если я – отец ребёнка, а я знаю ведь, что я отец и есть, то почему бы не заглянуть хоть разок…

Но там, в щели, я только мельком заметил… увидел это перекошенное от боли лицо, и красный рот, и что‑то ещё красное на одеяле, наверное, это кровь, и она кричала, а они захлопнули дверь передо мной, и это и была дверь в вечность, в будущее, которое поджидает моих потомков, появившихся на свет как побочное действие неосторожной игры…»

 

22 глава.