Айсберг. Исторический роман

– Сечь? – переспросил он, и видно, что он не понял этого слова. Видно, его никогда не секли.

– Сечь – это больно. Это очень больно! Розгами – по голому телу!

Он нахмурился – и повзрослел. В один миг.

– Тебя никто никогда не будет бить! – и добавил: – Теперь мы – друзья.

И сам надел мою рубашку. Она пришлась ему впору – видно, что похудел за время болезни.

– Теперь я – как ты! – попробовал он было обрадоваться, но я видела, что он всё ещё не наплакался, всё ещё слёзы наготове, и он перетекает снова в тот свой возраст, когда он был совсем маленьким и мамы ему не хватало, кого‑то ему не хватало, чтобы уткнуться и выплакаться уж совсем, до конца. И я тогда решила спросить, чтоб выяснить наверняка:

– Почему ты плакал? – и указала на безобразие на полу.

Он стал эти кусочки складывать, эти разорванные манжеты, один к одному, и прошептал:

– Потому что я не хочу – не могу – я просто не могу – этого всего. Не хочу быть… – и он не договорил и снова скривился, так, что сейчас заплачет, и я сказала:

– Ну давай тогда будем так играть, что ты – не пан! Что ты кто‑нибудь другой: как мой брат! Давай играть так, что как будто мы – брат и сестра? Я буду тебе сестра, и мы вместе отсюда – убежим. Давай?

Вместе с паном, который теперь не пан, и когда он снял свои кружева, когда без серебряных пряжек и пуговиц оказался, то кого‑то он мне стал напоминать, и совсем не страшного, и глаза у него не светлые сами по себе, но светятся, вот сейчас почему‑то такие как бы лучики пошли, и лоб тоже – светлый как будто. И он успокоился совсем, и я поняла так, что он не наигрался в детстве и что детства никакого у него, может быть, и не было, и играть было не с кем, а надо было всегда и с самого начала притворяться важным господином – паном во всех этих гадких кружевах, а ему хотелось поиграть, и я сказала ещё:

– А об этом мы никому не скажем! Да? Это будет наша с тобой тайна – ладно?

 

19 глава.

Почти полгода счастья

 

 

Барчук

 

Надо молчать и притворяться, что ничего этого и не было. Что я не разрывал свою одежду проклятую и не выбрался из её комнатки уже под вечер и не в своей рубашке. И надо было потом скрывать свои синяки и царапины. И надевать наутро – опять ту же самую. Как ту, что я разорвал? Но я выпросил другую, попроще. И велел все жемчуга спороть и кружева отрезать. И что это всё по сравнению с тем счастьем, что началось в моей жизни с тех пор и продолжалось – почти полгода?

Когда нас никто не видел, я называл её таким именем, как ей самой хотелось, а когда нас с нею видели – Амалией, как хотелось мне. Мы были теперь как союзники, и оставалось только придумать, как бы нам убежать на волю и вместе, и надо было что‑нибудь придумать, действительно, но мы ведь уже не были больше врагами, и что я её купил, это так некрасиво звучит, это мы постарались забыть, это мы решили превратить в игре во что‑нибудь другое, и повсюду у неё были тайны, вот откроешь ящик в столе, а в нём лежит тайна, перевязанная ниткой, или завёрнутая в платочек. И на осколках стекла она рисовала какие‑то загадки, а я должен был догадываться, что это такое, и так хорошо мы с нею играли, пока не наступила эта тяжёлая осень, когда я стал понимать, что в ней что‑то не так становится, и она изменилась в лице и побледнела, и играть ей совсем расхотелось. И сидела теперь неподвижная и говорила только:

– Отпусти меня к моей родимой матушке! – как будто забыла, что мы ведь друзья и что нам с нею так хорошо – было. А теперь – до свиданья! И всё вернулось в свои берега, в те ненавистные, и – «Купи ты мне мою родную матушку!»

 

20 глава.

Никанор

 

И до самого конца, до самого последнего дня она всё ещё надеялась, что он всё‑таки пожалеет её и купит ей в подарок ту самую «матушку», о которой она тосковала всей душой.

Её прозорливости не хватало на то, чтоб догадаться, что он ей её родную матушку не купит никогда, потому что при матери заниматься всем тем, чем он надеялся заниматься с нею, всё же несподручно – даже если эта мать – крепостная рабыня, принадлежащая ему по праву рабовладения. Но он чуял, как собака чует издали опасность, что у матери оставалась какая‑то другая власть и другое право, таящееся под покровом времён: да, он был её господином и она принадлежала ему по закону его времени, но всё же вставала откуда‑то оттуда, из глубины веков, эта фигура, завёрнутая в покрывало с головой, и показывала ему, что она есть, хотя и не вполне понятно, кто она такая и в чём суть её власти.

 

21 глава.

Барчук

 

Это я мог забыть о том, что я – господин, это мне хотелось забыть, и поэтому я об этом начисто забыл… а у меня ведь всегда все желания сбывались! Господин для всех, кроме неё. А для неё, для Амалии моей – или Аксиньи, для маленькой девочки, заигравшейся в игрушки, для неё я стал как будто бы брат, но брат не совсем, потому что в ту ночь, о которой мы не вспоминали теперь и не повторяли ни разу, теперь, во время наших игр, того, что там происходило, сошествие будто бы какого‑то там ангела, и что она в этого ангела превращалась, и что я затащил тогда этого ангела к себе в постель, а это был совсем и не ангел, а что это оказалось… и что тогда произошло, это самое, о чём не говорят, что надо скрывать, но скрывать не вышло, под конец уже было совсем никак не скрыть. Я этого не делал, сознательно не делал никогда, я только с нею играл, как с сёстрами играют, у кого сёстры от рождения есть. Но в бреду и в отчаянии и в ту ночь, когда луна была чёрная, тогда это случилось, о чём не хочу говорить, произносить это словами, и так вышло, что я сам загубил… а когда понял, что надо было вызывать врача, оказалось, что это уже поздно!

 

22 глава.

Окончательное и ужасное

 

 

Никанор