Бегляночки и розочки
За городом на объездной кольцевой дороге находилась автозаправочная станция. Рядом в низеньком молодом сосняке пряталась, струилась дымком шашлычная с названием «У Рахима».
На крытой, влажной и тёмной от росы веранде теснились пластиковые кресла: белые, твёрдые и холодные. Как у гинеколога, подумала Алька.
Девушки ждали хозяина. Катюха насвистывала: «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины». Нервничала – и не зря. Алька категорически не понравилась Рахиму.
– Ни души, ни тела, – скривился он, едва взглянув на Альку. – Тут пощупать нечего. Тащишь, кого попало. Дальнобойщик, он натаскан на бабищах плечевых выносливых – ух! – туго сжал и выбросил волосатый кулак.
– Открой рот, – потребовал он у Альки. – Шире!
Равнодушно исследовал дёсны, помял язык, как клещами, раздвинул губы, заглянул в горло. Засунул толстые, едва уместившиеся в Алькином рту, кривые указательный и средний пальцы.
– Подсасывай, ну? Зубы, зубы втяни!
Алька не понимала, но максимально «убрала» зубы. Зачмокала, как телёнок. Её чуть не вывернуло – Рахим успел вытащить пальцы, брезгливо вытер об Алькину блузку. Слюнка у Альки была липкая, сладкая – до этого не удержалась, купила в придорожном ларьке чупа‑чупс.
– На костях мясо слаще, – унизительно уговаривала Катюха. – Она свеженькая, Рахимчик, деревенская. Какие её годы, шестнадцати нету. Самая сласть. Откормим, мясо нарастим… Нашим плечевым ещё фору даст.
Катюха, да не уговорит. Хозяин прихватил Алькин паспорт и ушёл к своим мангалам. Катюха лихо забросила ногу на ногу: из пояса джинсов выперла, как тесто, ослепительно белая складка кожи. Закурила.
– Ломается Рахимка. Цену сбивает… Ну вот, полюбуйся, – она повела сигаретой вокруг: – Твоё рабочее место, перевалочный пункт. Фронт работ. Птички поют, воздух… Курорт! Эх, Алька, мне бы начинать, как ты начинаешь…
Она поискала пепельницу – не нашла. Воровато оглянувшись, стряхнула пепел в банку с крупными росистыми свежими ромашками на столе.
– Я тогда с родителями разругалась: на джинсы всё лето копила, а они, пьянчуги, пропили. Вылетела, в чём была, за деревню на трассу. Ливень хлещет, я на голову тепличную плёнку натянула. Туфли размокли, волосы хоть выжимай. Кто у такого чучела остановится? Мчатся фуры мимо, грязной водой с головы до ног окатывают, гудят в насмешку… Потом один пожилой дядька пожалел, остановился. На Чикатило похож, только без очков, – Катюха задумалась, тряхнула головой. – Лучше б не останавливался. Твоя раздевалка в дискотеке – цветочки…
Взглянула на вытянутое Алькино лицо и расхохоталась:
– Не дрейфь, Алевтина!
– Кать, а почему – плечевые?
– А кто как говорит. Кабина тесная, оптимальная поза: ноги на плечи. Но я считаю, плечевые – это потому, что водила на женском плече засыпает. На тёплом, мягком надёжном плече. Боевая подруга, походно‑полевая жена. А ещё, – вспомнила, – шофёры так между собой перегон, отрезок дороги называет – плечо. Плечо дороги… О, вон и наши клиенты пожаловали.
На асфальтовый пятачок, запятнанный весёлыми радужными лужицами, важно переваливаясь, одна за другой спускались с трассы несколько громадных фур… Ветерок донёс из сосняка запах жареного мяса. У Альки забурчало в животе. Катюха засмеялась:
– Сейчас, пузо, хозяйка на шашлычок заработает, покормит. Если постарается, конечно.
***
Алька уехала на смену. Катюху она больше никогда не видела. На расспросы знакомые дальнобойщики отводили глаза. Рахим, когда Алька особенно настырно пристала, наорал, бешено вращая глазами:
– Слушай, я что тебе, собака‑ищейка, да?! Восемь штук выпросила, воровка твоя Катька. Придёт – убью.
Алька пробовала отыскать Катюхину сестру Зинку, но та лечилась от плохой болезни в диспансере за колючей проволокой. Делать нечего, поплелась в полицию. Там с неё стали снимать свидетельские показания: кем ей являлась Катюха, где работала…
– Она не работала временно… Вернее, работала… Временно, у Рахима…
– У Рахима? – следователь скомкал протокол допроса и швырнул в урну:
– Будет милиция дорожными шмарами заниматься! Делать нам больше нечего.
Когда Алька пулей летела к дверям, он в спину коротко посоветовал:
– В кювете где‑нибудь ищи подружку, прикопанную… Счастье, если быстрой смертью умерла.
***
Месяц подряд – непруха. Очередной дядька расстегнул на Альке кофточку и страшно возмутился:
– Это грудь?! Это чирьи пора давить! – и всю ночь «давил чирьи», а утром не дал измученной Альке ни копейки. Сказал, что Рахим за такое мужское оскорбление сам должен приплатить.
Её подобрал милицейский уазик. Через час попользованную Альку сильно пнули под зад, так что она под улюлюканье и свист долго и смешно летела на обочину, махая руками как мельница. Уазик умчался, а с ним Алькин баул. Там лежало всё‑всё: мобильник, тёплая кофта, косметичка, смена белья, прокладки, пачечка денег. И ещё в потайном кармашке золотое колечко с камушком, на которое она долго копила.
***
Ослепшая от мокрого снега, Алька брела к трамваю. В голове вертелась песенка, которую на радио «шансон» часто заказывали дальнобои. Там девушка пела, что вот была она лёгкая, нежная и робкая, как первый и чистый снежок, и юноша ловил губами тающие снежинки.
– О, – пела девушка¸– как все с нетерпением ждут первого снега! С наслаждением подставляют лицо под невесомый пух. Смеются, ловят и разглядывают в ладони хрупкие, тающие звёздочки‑снежинки.
А Новый год… Праздник, триумф. Могущество снега, бриллиантовый блеск: ослепительный при солнце, загадочный при луне. Кипение шампанского в тонких бокалах, сожжение записок с мечтой, пепел хрустит на зубах…
Но вот приходит весна, – пела грустная девушка, – Под оседающими сугробами вытаивает жалкое фальшивое новогоднее серебро. Спутанный серебряный дождь, плевки, бумажки, пустые бутылки. Валяются отсыревшие комки пыли и волос, которые вытряхивали в снег из пылесосных мешков. Повсюду жёлтые пятна и собачьи какашки, и нужно искать место, куда поставить ногу. В осквернённый снег плюют и сморкаются, швыряют окурки. Ждут – не дождутся, когда он, как напоминание о людском сволочизме – сойдёт, наконец.
И, найдя в тени последний чистый голубоватый сугробик, над ним надругаются в последний раз. В него залезут с ногами и осквернят. Тщательно, выворачивая так и эдак, вытрут, очистят глинистые башмаки.
Так это же про неё, про Альку!. Снег – это Алька и есть!
В тот же вечер она, забыв о горестях, в жаркой, тускло освещённой прокуренной кабине сидела на мужских горячих коленях. Водитель, перехватив ломкую Алькину талию, потянулся к магнитоле, вечно настроенной на волну радио шансон. И Алька, размахивая пластиковым стаканчиком, лихо подпела шансонетке:
– Заведу себе грузина,
