Безымянная скрипка

Сердце начинало биться чаще от каждого резкого звука, слух обострился. Я всматривался в очертания мебели и разбросанных вещей. Я так и не прибрал беспорядок, учиненный непрошенным гостем.

Что за беспредел? Явился ко мне домой, разбросал вещи… Откуда у меня столько хлама? Черные футболки, рубашки и джинсы по‑прежнему валялись на полу.

Лишь книги остались стоять на своих полках нетронутыми: скрипач не смог позволить себе расшвырять монографии по истории искусства и теории музыки.

Я скрестил руки на груди, скривив рожу в темноту, чуть откинувшись на подушки.

Я не должен уснуть – иначе придурок застанет меня врасплох во сне, – и я буду легкой добычей. Я должен бороться со сном, я должен…

Когда я решился посмотреть на часы вновь, они показывали три часа тридцать восемь минут ночи. Или утра, как кому больше нравится.

Я отшвырнул телефон куда‑то в откинутое покрывало. Четыре часа ночи – а этот поганец так и не соизволил прийти!

Я был раздосадован – и, громко фыркнув, повернулся на бок. Подтянув ноги коленями к животу, я обхватил себя руками за плечи.

Главное – пережить рассвет.

 

16. Один

 

Работа мне нравилась. Эрвин Фрай, руководитель команды цифровых дизайнеров, за два дня объяснил мне инструменты программного обеспечения, а после терял дар речи и едва сдерживался, чтобы не ударить меня стулом. Я с удовольствием критиковал проекты, состряпанные на этой неделе разработчиками макетов, не стесняясь собственного видения – когда на их примере Фрай вводил меня в курс дела.

Все было в новинку, пусть и отнюдь не так легко, как я предполагал.

Фрай посоветовал не признаваться, что у меня нет опыта. С первого дня меня сочли выскочкой, очевидно, я разворошил муравейник, поросший мхом и плесенью. Я ожидал, что после очередной жалобы в мой адрес миссис Томпсон выгонит меня, не дожидаясь окончания испытательного срока – однако она не только одобряла нестандартные задумки, но и инструктировала студию к более активному участию и помощи мне.

Она по какой‑то причине сделала ставку на меня, я был не только свежим взглядом, но и катализатором процессов, на меня реагировали – пусть и не всегда дружелюбно.

Прислушался к рекомендации Томпсон пока только Петер Ридель из отдела технических писателей – с которым мы успели высмеять несколько документов с заданиями от заказчиков. Фрай по‑прежнему косился меня с подозрением, пусть и ему пришелся по вкусу мой черный юмор.

За все эти несколько дней на новой работе я ни разу не вспомнил про черную тень… Он так и не пришел за скрипкой – и это не могло не радовать. Произошедшее стало казаться лишь кошмарным сном.

Я вновь мог дышать спокойно, приходя домой, я лишь косился в сторону футляра со скрипкой, одиноко лежащей на прикроватной тумбочке. Она не доставляла мне беспокойства.

– Виктор, расскажите мне о своей семье: кто они, чем занимаются?

Миссис Томпсон под предлогом совместного обеда намеревалась получить от меня обратную связь. Как родители связаны с адаптацией на работе, я не очень понимал.

Я ответил не сразу.

– Я рос в приюте. В Австрии, в Вене. Я о них почти ничего не знаю.

Женщина всплеснула руками и ахнула, но ничего не сказала, приготовившись слушать дальше.

– В одиннадцать я сбежал из приюта, я бродяжничал. Потом, когда мне исполнилось пятнадцать, меня взял к себе мой опекун, он англичанин – поэтому у меня гражданство Великобритании. Оказалось, что я наследник австрийских богачей.

Она точно уже что‑то из этого знала. Например, что в Штатах у меня даже вида на жительство нет.

– А ваш опекун?

– Сэр Ли историк и религиовед, он живет в лондонском пригороде, пишет книги, до сих пор преподает… Он в добром здравии, и мы с ним иногда созваниваемся. Но, согласитесь, я уже самостоятельный, мне не нужен опекун.

Когда сэр Ли взял меня к себе и рассказал о родителях, мне было достаточно общих сведений – я даже не задавал вопросов. Он, как оказалось, знал их лично, моя мать была филологом, отец архитектором, они оба занимались музыкой. Они погибли в автокатастрофе, когда я был младенцем, от них остался дом в Вене.

– Разумеется, – отозвалась миссис Томпсон.

Она понимающе кивнула, больше к этой теме мы не возвращались.

Вечером я вернулся домой измученный, но довольный, я не заметил, как пролетел день.

Я стащил водолазку и подошел к зеркалу в ванной: все та же надоевшая рожа, выпирающие ключицы и ребра, мышечный рельеф без жировой прослойки шестифутового байронического героя. Худоба всегда вызывала вопросы, в детстве меня нередко кормили силой… Чаще всего, еда тут же выходила наружу.

Причуда природы, ускоренный метаболизм. Когда я жил у Ли, я ел достаточно – но выглядел по‑прежнему болезненно.

Кажется, это было вовсе не со мной и даже не в прошлой жизни.

Я включил душ, и горячая вода зашумела о поверхность ванны. Клубы пара поднимались, оседая на холодных стенах и потолке, покрывая их россыпью мелких капель.

Я сам отворачивал от себя людей. Я избегал тех, кто смотрит на внешность и социальную активность, я намеренно усугублял свой статус отшельника, стараясь казаться еще более странным, чем я есть на самом деле, я огрызался, заранее ожидая нападение, убегал первым – потому что бить не по силам.

Я, возможно, в чем‑то позер. Чаще всего получалось, что я намеренно старался не нравиться.

Я носил черную, закрытую одежду – она еще больше подчеркивала бледность. В подростковый период бродяжничества мне было не до пирсинга и прочего бунта бодимодификаций; на татуировки в более осмысленном возрасте не хватило терпения. Волосы у меня до двадцати лет были длинными, несуразными прядями спадающими на лицо, под отросшей челкой я прятал прозрачно‑серые глаза.

Миссис Томпсон поинтересовалась, когда я собираюсь пригласить ее племянницу на свидание. У меня не хватило смелости ответить, что я с нездоровым удовольствием сжег визитку с номером телефона, и потому объяснил свою неторопливость увлеченностью работой.

Горячий пар наполнил ванную, зеркало напротив запотело, я не заметил, как провалился в мысли. В одежде было жарко, я разделся и залез под обжигающие струи воды. Тело противилось. Но ко всему можно привыкнуть.

Я долго стоял, подставив лицо под мелкие, колючие капли, они обжигали кожу, я терпел. Я яростно намыливал голову, прогоняя непрошеные мысли, жмурился, чтобы не видеть опостылевших стен, но шампунь все равно попал в глаза, и я фыркал и отплевывался.