Безымянная скрипка

Желтые и коричневые сгустки масляной краски складывались в неровные, грубые слои и стекали по холсту вниз. У меня было впечатление, что я нахожусь не в галерее, а в общественном туалете.

Я оторвался от созерцания картины под названием «Осенняя безысходность», от безысходности никуда не деться. Мне почему‑то все время хотелось вымыть руки, выставка «Искусство отчаяния» в новом музее современного искусства на Бауэри оказалась не такой, как я ожидал.

Мое отчаяние, как правило, черно‑белое… Я без сожаления отступил на два шага назад, и толпа незамедлительно протиснулась на мое место. Все желали поглазеть на безысходность, а я недоумевал, почему люди так похожи на слетающихся мух.

Я покинул зал в надежде, что в следующем помещении мне повезет больше – однако и там ожидало разочарование и прежние мотивы. Даже кошки – беспроигрышный вариант – были в оттенках коричневого. Жаль, что я не могу предложить свою версию: как кошка, следуя лейтмотиву выставки, сошла с ума от осенней безысходности, перепутав миску с туалетом!

Возможно, я просто отстал от жизни.

– Как он тут оказался?

Чей‑то голос вторгся в мои размышления. В углу зала, лишенном оживленности, где мне удалось притаиться, чтобы отдохнуть от давящей темы безысходности, обнаружилась собеседница. Возраст ее колебался от пятидесяти до бесконечности, но она была из тех, кто носит Прада и со снисхождением смотрит на новое поколение богемной тусовки.

– Удачно поймал волну, – отозвался я.

И чуть не добавил: «Из канализации».

Я не разбирался в современных художниках, Нед Эверглейд с его «Жизнь боль, а после нее смерть», несмотря на громкое название – как и у всякого концептуального искусства – висел на стене будто бы не к месту.

От него единственного не было ощущения тотальной безысходности.

– И потому он справедливо висит в углу, – покачала женщина головой.

Она сказала это без огорчения.

– Он подражатель? – догадался я.

– Да, причем такой, который понимает, что делает.

– Зачем?

Она глядела на меня снизу вверх – я был на голову выше нее.

– Искусство отчаяния об искусстве продавать свою боль за деньги и славу.

– У него же ничего не болит.

– Можно симулировать.

– Почему не рисовать котов?

– Депрессия в моде.

– Срущих котов.

– Чтобы разбавить тягостные мотивы. Развеять обстановку.

Так, с серьезными лицами и высокопарными эпитетами обычно обсуждают «Весну» Боттичелли в Уффици… Мы же обсуждали подражателя в галерее Бауэри – и творения его коллег.

Женщина представилась как Марта Томпсон. Она иронично поддерживала мои насмешки, я комментировал объекты на выставке, предлагая варианты их размещения так, чтобы самые уродливые образцы висели в неосвещенных частях зала. Она внимательно слушала.

Единственным ценным, что я отметил, были работы художника не с визуальными образами, а с текстами, хлесткими и лаконичными фразами. «Я просто хотел жить и сделать что‑то важное» – нервным почерком, черным баллончиком краски, «Не могу сделать выбор, потому просто жду» – терпеливыми, ровными буквами.

Узнав, что я музыкант, миссис Томпсон одобрительно всплеснула руками. Я никогда не знал, как в подобных ситуациях реагировать: то, что мы делали на сцене, нравилось не всем, эпатаж не по вкусу зрителям, привыкшим к вечерам струнных квартетов.

А еще она назвала меня байроническим героем. Я не стал спорить.

В Нижнем Ист‑Сайде нас ждала осенняя безысходность сырого и прохладного октября. Мы вышли на улицу, разговоры не заканчивались, я пригласил собеседницу на кофе.

Марта Томпсон не пила кофе, она пила зеленый чай. Марта Томпсон оказалась владелицей крупной дизайн‑студии интерьеров, а некоторых художников, чьи работы были выставлены в галерее, она знала лично. Будто бы невзначай она пожаловалась, что не так давно ей пришлось уволить некоторых сотрудников – потому что они друг другу бездарно подражали.

– Я думала, вы изучаете искусство, – протянула она, услышав, что я вовсе не студент и не художник. – Чем вы занимаетесь кроме музыки?

Я пожал плечами. Пью, думаю, потом стараюсь не думать.

– Ничем. Я скучный, – ответил я, после паузы.

Миссис Томпсон, вероятно, ожидала иного ответа.

– Вы не похожи на своих сверстников, – продолжила она. – Вам двадцать два…

Она запомнила мой возраст. Она убеждала меня, что не так много молодых людей знают об истории немого кино, тенебризме и декадентских поэтах. Я бы тоже не знал – если бы не случайное стечение обстоятельств.

Я не мог отделаться от мысли, что у нее на меня какие‑то планы.

– …а рассуждаете как старик.

Молодые люди моего возраста курят травку и зависают в клубах и барах, или, в лучшем случае, стоят на кассе ресторана фастфуда… Единственное мое отличие в том, что я не доставляю пиццу и не продаю куриные стрипсы.

– Я просто живу не в ту эпоху, – вырвалось у меня, и я мрачно уставился в свою чашку.

Когда я поднял взгляд, миссис Томпсон внимательно меня изучала – как полотна в галерее.

– Вы мне напоминаете мою племянницу – она будто сошла со страниц сентиментального романа девятнадцатого века. Маргарет хочет быть искусствоведом – но с ее вовлеченностью в процесс она скорее станет куратором библиотеки Каппони.

Она что‑то еще говорила, расписывала мне все достоинства Маргарет, и я, наконец, понял.

– Ну не правда ли она красавица!

Миссис Томпсон уже достала из клатча мобильный телефон и несколько мгновений спустя развернула в мою сторону фото: симпатичная девушка с медно‑каштановыми волосами, улыбка с ямочками на щеках, веснушки, книга в руках… Миссис Томпсон знает, о чем говорит.

– Она вся в своих книгах, как окончила университет, никуда не ходит, – продолжала миссис Томпсон. – Лишь на концерты классической музыки и в театр. Я такой не была.

Маргарет в их семье как цветок из оранжереи.