Большие страсти маленького театра

В одиннадцать часов дня меня разбудил раздражающе бодрый голос проводницы поезда, сообщившей, что состав прибыл к угорскому ж/д вокзалу. Стряхнув с себя остатки сна и отметив, что вчерашние алкогольные возлияния на нервной почве были чрезмерными, я тяжело поднялся и, схватив чемодан, поплелся к выходу из вагона. Надо сказать, что вчерашние вечер и ночь словно бы разделили мою жизнь на «до» и «после». Пришлось врать жене и дочери, чего я никогда в своей жизни не делал даже в мелочах, извиваться и хитрить, чтобы выйти на улицу и встретить человека Жлобова. Я полагаю, Лена догадалась, что что‑то не так, но, молча кивнув, помогла собрать мои чемоданы. Жлобов прислал ко мне Черепа, а это означало, что дело действительно обретает серьезный поворот.

 

Сергей Викторович Черепов был человеком настолько же жутким, насколько невозмутимым. В девяностые он, как заправский маргинал бандитской наружности, без тени сомнения отжимал заводы и комбинаты и построил свой бизнес на мясной продукции из собственной скотобойни, куда нередко увозили на ПМЖ всех недругов и недоброжелателей его небезызвестного босса Жлобова Якова Валерьяновича. Череп вручил мне чехол с дорогим турецким костюмом‑тройкой, сотовый телефон для связи с боссом, пару‑тройку бумаг; паспорт на фамилию Штольца и несколько банковских карточек, принадлежавших исчезнувшему режиссеру.

 

– Связь только по этой мобиле, раз в три дня пишешь СМС о продвижении дела, по необходимости шеф сам будет звонить и спрашивать о прогрессе. Паспортом на фамилию Штольца шибко не свети. Имя свое забудь, документы при себе иметь только эти, загремишь в ментовку – сразу пишешь «код красный» на мой номер. Вопрос решим, понял? – Когда человек в два метра ростом задает тебе подобный вопрос, язвить совершенно не хочется, хотя такое желание возникало. Если бы я не знал, что Череп улыбается только в те моменты, когда с радостью вспоминает пытки должников паяльником в девяностые, я бы, может, и брякнул чего‑нибудь, однако мой инстинкт самосохранения работал без сбоев вот уже сорок лет.

 

– Понял, – нервно сглотнув комок в горле, ответил я, принимая весь необходимый «реквизит» для дела. Череп хмыкнул, сунув руки в карманы кожаной куртки, и, ссутулив плечи, круто развернулся и зашагал в сторону машины.

 

И вот новоявленный Андрей Глебович Штольц (по паспорту Николай Романович Меншиков) двигался по угорской железнодорожной платформе в изящном клетчатом костюме‑тройке,  с дипломатом в левой руке и вещевой сумкой в правой. Портфолио, изученные по дороге к точке назначения, едва ли могли рассказать что‑то толковое об этих людях, и уж тем более никак не проливали свет на суть дела. Нервяков – нынешний худрук – вполне соответствовал статусу порядочной сволочи, хотя и был человеком безобидным по своей натуре, несколько раз лежал в сумасшедшем доме, где лечился от суицидальных наклонностей, театром руководил, со всей ответственностью заявляя, что следует слову великого Станиславского, и вообще был персонажем крайне фанатичным, что было видно по его глазам на фотографии. Маргарита Фишман – главбух, была одинокой женщиной, вдовой, за душой имея среднее специальное образование и неимоверную страсть к своей должности, которую та занимала вот уже почти сорок пять лет, однако теперь, и я был в этом уверен, выглядит она гораздо лучше, чем на фотографии десятилетней давности

 

«Ну да, я бы от пятнадцати миллионов долларов тоже выглядел бы сногсшибательно».

 

Кроме того, в театре были несколько актрис массовки Саша, Вика и Маша, двое работников монтажного цеха, названные просто Евгенич и Петрович, Людочка – секретарша Нервякова, его помреж Валера, две штатные актрисы, среди которых была известная мне Анечка Федотова – любовница деда Жлобова, а вторую звали Алина,  пара костюмеров Аяла и Асема, гримеры Роксана и Настя, звукорежиссер Паша и одна заслуженная артистка Генриетта Робертовна (последнее меня крайне удивило, ибо с такими регалиями в таких театрах редко служат), но о них данных было крайне мало, кроме семейного положения и образования. В целом картинка складывалась удручающая, в том плане, что я чувствовал себя как в сказке про Иванушку‑дурачка:

 

– Иди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что. Ну, Жлобов, скотина. – От злости сжав крепче дипломат с документами и вещевую сумку, я поймал такси на привокзальной площади и, закинув вещи на заднее сиденье, сел рядом с таксистом. Благо мужик попался молчаливый, он лишь кивнул, услышав место назначения, и, закурив папиросу, дал по газам.

 

Думаю, всем неимоверно интересно, как же выглядел этот самый Угорск, о котором так много говорил Жлобов и который всем сердцем ненавидел я, еще даже не попав в его просторы. Город представлял собой поселок городского типа, со всех сторон окруженный горами. Судя по его расположению, раньше здесь превалировала горнодобывающая промышленность, однако заводы встали, денег не было, и Угорск превратился в свою призрачную копию, тоскуя по временам былого величия. Сам город был крайне маленьким, и, миновав большое кольцо частных секторов, мы въехали на его скромные улочки. Серые, невысокие дома, редкие магазинчики и очень вялое движение создавало впечатление, что архитектурно город застрял в эпохе сладкой мечты о перестройке, но последняя его почему‑то не коснулась.

 

Удивляли и люди, они никуда не торопились, все было крайне размеренно, а на их лицах отпечаталась обыденность такая, словно все они жили в замкнутом круге, где каждый день повторяет предыдущий. Мы проехали несколько центральных улиц и маленькую площадь, на которой дедушка Ленин все еще пытался указать горожанам правильное направление жизни, не понимая, что стоит здесь напрасно и всем уже давно понятно, что они свернули не туда.

 

Между тем мы уже выехали на автостраду и двинулись в сторону выезда из города. Моему удивлению не было предела, когда оказалось, что театр находится не в центре города и даже не на его окраине, а ближе к выезду из Угорска. Едва не вернувшись в частные сектора, водитель сбавил газ и резко вывернул руль налево, проехав указатель «Ельцинское шоссе». Мы выехали к небольшой парковой зоне и остановились у видавшего виды темно‑ желтого четырехэтажного здания.

 

– Приехали, сынок. Пятьсот, – прохрипел извозчик. Я расплатился. И, забрав вещи с заднего сиденья, вышел на мощеную крупной плиткой небольшую площадь близ театра. Как мне сначала показалось, вокруг стояла гробовая тишина, не шумел даже ветер в кронах кругом стоявших тополей.