Большие страсти маленького театра

– Проходите, Андрей Глебович, присаживайтесь. Наслышаны о вас, – прохрипел Нервяков, указывая мне на кресло напротив своего рабочего стола.

 

– Еще бы, наслышаны, – ядовито произнесла Генриетта, отпивая матерый глоток из фляжки.

 

Неловко кашлянув, с непривычки звучания моего нового имени, я поймал образ, который на меня благополучно навесили, и решительным движением уселся в кресло, поставив рядом дипломат с документами (сумку с вещами у меня любезно приняли костюмеры и отнесли в гримерку).

 

– Альберт Феликсович, – начал я крайне уверенным и почти директорским тоном. Нервяков наклонился вперед, готовясь жадно ловить каждое мое слово. – Меня прислали к вам из Санкт‑Петербургского драмтеатра имени К. С. Станиславского для возвращения угорскому театру былого величия и статуса главного храма Мельпомены в области. Прошу. – Я протянул Альберту документ, наспех написанный родственницей Жлобова, директор наспех пробежался по нему и вновь воззрел на меня глаза, полные надежды. – В этой связи я хотел бы провести кастинг‑прослушивание на три главные роли в новом революционном спектакле «Страна солнца» под моим руководством. Работу я хотел бы начать с завтрашнего дня. – Я посмотрел на Нервякова, глаза его едва не вылетели из орбит сначала от удивления, а затем от отчаяния, которое гримасой боли отпечаталось на его лице, в какой‑то момент уголки его губ задрожали, и он, медленно встав, молча прошел к окну, я удивленно вскинул брови. – Господин Нервяков, вы услышали информацию. Что вы скажете?

 

Послышался кашель – Генриетта подавилась содержимым фляжки:

 

– Он скажет вам, товарищ Штольц, одну вещь: для того, чтобы спасти этот театришко, сюда должен приехать как минимум Евгений Багратионович Вахтангов и поставить «Вишневый сад» вместе с Антоном Павловичем Чеховым, ибо только в этом случае тут появятся хоть какие‑нибудь зрители и нас не пустят по миру с котомками за плечами, – резюмировала актриса, вставая с кресла и рассекая кабинет в сторону противоположного окна. Я обернулся к Валере: помреж развел руками и, сделав ко мне пару нерешительных шагов, остановился:

 

– Сегодня утром областной отдел культуры вынес на обсуждение вопрос о закрытии театра и передаче здания местному предпринимателю Блатнякову Геннадию Рафаиловичу, в связи с нерентабельностью содержания. Слушанье назначено на послезавтра. – Грустно произнес он, опустив голову.

 

– Торговый центр! – неожиданно громко сказал Нервяков. – Они собрались строить торговый центр! Тут, в том самом месте! Где сам Миронов играл спектакли, а Райкин режиссировал! Уму не постижимо, это ж надо… – Альберт, словно заведенная игрушка, начал нарезать круги по кабинету. Проходя мимо Генриетты, он взял у нее из руки фляжку, отхлебнул приличный глоток горячительного и даже не поперхнулся. – И тут, когда надежда на спасение в вашем лице показалась на горизонте, она оказалась напрасной, мы пропали, Валера, это конец, пора паковать чемоданы! – Из глаз Альберта вновь брызнули слезы, и он грустно уперся в плечо Валеры, поливая его накрахмаленную белую рубашку горькими ручьями, тот молча стоял и смотрел в пустоту, а его грустные, по‑собачьи преданные и усталые глаза не выражали никаких чувств – ни любви, ни тоски, ни жалости. Генриетта, стоявшая в стороне, и, видимо, уже в сотый раз наблюдавшая эту сцену, скрестила руки на груди и мучительно о чем‑то думала, сосредоточенно смотря в окно. От неожиданности подобной информации я растерялся, а затем неожиданно промелькнул луч надежды.

 

«Если театр закроют, у Жлобова не будет ко мне никаких претензий, пускай сам разбирается с Блатняковым, а с меня взятки гладки, я не смогу провести никакого кастинга, а в этой связи и не добьюсь от них никаких показаний по делу смерти бывшего директора».

 

На моем лице на мгновенье проскочила сияющая улыбка, а затем она так же стремительно погасла, когда я увидел полные отчаянья глаза Альберта, Валеры и дрожащие губы Генриетты, хоть последняя и отвернулась, чтобы никто не видел проявления чувств, ее силуэт блекло отражался в стекле стенного шкафа. И тут я почувствовал себя как в старом диснеевском мультике, когда у главного героя на правом плече появляется ангелочек, а на левом – дьяволенок.

 

С одной стороны, вся эта авантюра меня волновать не должна была, эти люди мне не родня, не близкая и не дальняя, мне с ними детей не крестить, и вообще это все проблемы Жлобова. Он это заварил – он пускай и расхлебывает. А с другой – я как никто другой мог их понять. Когда артист остается без оваций, ролей и крыши над головой, лишаясь театра и, так называемого,  «места силы», он чахнет, сильные находят другой путь и ищут себя в новой сфере или другом театре, слабые не выдерживают и либо уходят в запой, либо лезут в петлю. К огромному сожалению, действительно сильных людей в кабинете на данный момент я не видел.

 

«Коля, не лезь туда, где ты ни черта не смыслишь, разворачивайся и дуй обратно домой, забирай жену и дочь. На первое время остановимся у тещи в Кирове, потерпим издевки и упреки, а там можно будет найти работенку и как‑то жить. Что я несу? Жлобов достанет меня из‑под земли, если пожелает»– думалось мне в минуты тягостной паузы, которая повисла в кабинете.

 

Нет, поворачивать назад поздно, нужно сделать все, чтобы театр не закрыли, иначе последствия могут быть печальными. И здесь дело не только в моей безопасности, я просто знал, на что способен Жлобов и его люди, а жена и дочь все еще были в опасной близи к этому человеку, они были в его городе. К тому же, как бы это ни было печально признавать, мне самому стало интересно, как будут развиваться события дальше, ведь если виновник смерти Зильберштейна все еще был в театре, значит, его нужно как можно раньше вычислить и сдать Якову, а соответственно, и вернуть законным наследникам все, что им причитается.

 

Внезапно дверь в кабинет бесцеремонно открылась, и в помещение решительно вошли все работники театра во главе с Маргаритой Карловной Фишман. Бухгалтерша выглядела так, будто была ожившим шаржем, срисованным с типичного главбуха любой более‑менее приличной организации. Высокий начес ее курчавых волос был собран на неимоверной высоте и крепился множеством шпилек и заколок к округлой голове, ее маленький вздернутый нос словно бы принюхивался к окружающей атмосфере и брезгливо морщился, чуя отчаянье и тоску, витавшие в воздухе кабинета. Ее маленькие глазки за оправой черных роговых очков перепрыгивали с одного человека на другого с неимоверной стремительностью.