Большие страсти маленького театра

– Мы хотим сказать, что просто так не отдадим театр, и если понадобится, кинемся грудью на амбразуру, как только на него кто‑нибудь посягнет. – Ее высокий, протяжный голос звучал довольно уверенно, несомненно, именно она была предводительницей местного «дворянства», подтверждало это и то, что все работники театра, стоявшие за ее спиной, чинно закивали. Я тяжело вздохнул.

 

– Благодарю за самоотверженность, но на амбразуру кидаться нам не придется. – Услышав эту реплику, Альберт оторвался от своих слезливых тирад на тему «все пропало!» и навострил уши, словно маленький, упитанный тушканчик. – Итак, если театр закрывают с формулировкой «не рентабельно и убыточно», то, соответственно, наша задача эту рентабельность поднять, верно? – вздернув бровь, я бросил риторический вопрос в толпу, ответной реакции не последовало. – Какая среднестатистическая наполняемость зала на спектаклях? – Со всех сторон послышались нервные смешки, Маргарита Карловна потупила взгляд. Послышался голос с «галерки»:

 

– Наш личный рекорд за прошлый сезон – двадцать человек, и то это была выездная экскурсия из областного центра, – грустно произнесла высокая огненно‑рыжая девица с большими глазами цвета изумруда. Мысленно пролистав в голове портфолио сотрудников, я безошибочно определил ту самую Анечку, за которой советовал наблюдать Жлобов.

 

– Значит так, театр не закроют ни при каких обстоятельствах только в нескольких случаях: во‑первых, если он является памятником государственного и культурного наследия. – Альберт с Валерой в унисон покачали головами, заранее отметая этот вариант. – И если он является лауреатом престижных театральных премий и наград. Этот вариант наиболее успешен с той точки зрения, что при грамотной рекламе и пиаре можно привлечь сюда зрителя. – Настроение всех находящихся в кабинете стало еще хуже. Кто‑то закатывал глаза, другие натужно вздыхали. Стало понятно, почему театр решили прикрыть – ни зрителей, ни наград, ни надежд, ни стремлений, ни чаяний.

 

Я сделал первые выводы, касающиеся того, что Зильберштейн, не смотря на свои огромные деньги, привел храм Мельпомены к убыткам и долгам и благополучно смотал удочки по направлению к Всевышнему. И тут в мою шальную голову пришла новая, как мне тогда показалось, гениальная мысль (на деле же меня эта идея чуть не погубила, как и множество других людей, но обо всем по порядку).

 

Все дело в том, что буквально за пару дней до произошедшего конфликта с Краузе я во время завтрака смотрел за подготовкой грандиозного события театральной жизни России и мира, конкурса «Бриллиантовая кулиса», в котором участвуют лучшие театры страны, а также ближнего и дальнего зарубежья. Для любого коллектива иметь призы этого конкурса – великая честь, в данном случае вопрос вставал ребром, что и сподвигло меня сказать следующее:

 

– Все или ничего господа! – решительно произнес я, прорезав нависшую в кабинете тишину и пройдя несколько шагов в сторону окна. – Мы с вами завтра же подаем заявку на участие в международном театральном конкурсе «Бриллиантовая кулиса», где мы намерены забрать самые престижные награды! – Голос мой звучал как у заправского чиновника, обещающего починить дороги, отдать власть народу и поднять пенсии. Словом, вещал я, как Ленин с броневика, однако все это вызвало лишь бешеную волну смеха, едва не сбившую меня с ног. Смех этот был в той же мере истеричен, сколько отчаян и натянут.

 

– Вы же это не серьезно? – все еще нервно сотрясаясь от смеха, поинтересовалась Генриетта Робертовна, вставая в один стан с коллегами по цеху. – В смысле, это же бред сивой кобылы. Вы посмотрите на нас! Какая «Бриллиантовая кулиса»?

 

– Самая настоящая! – воодушевленно продолжал я, ретиво размахивая руками и яростно жестикулируя. – Вы только представьте! Выступление на лучших сценах страны, новые веяния в актерской и режиссерской среде, обмен опытом, именитые члены жюри, а главное – сладкий вкус победы! Глоток свежего воздуха! Неимоверный успех и аншлаги с бурными овациями на каждом спектакле! Ну же! Нам просто стоит один раз рискнуть!

 

В какой‑то момент я был в шоке сам от себя. Во‑первых, потому, что сам поверил в то, что говорю, а во‑вторых, от непонимания того, что я делаю и зачем. Эти смешанные чувства, которые в симбиозе друг с другом порождают в груди непонятный комок энергии, достаточной, чтобы зарядить солнечную батарею, зажгли во мне какой‑то огонек азарта. Послышался кашель. Не сдвигаясь с места, опершись о дверной косяк, голос подал молодой крупный мужчина в поношенных джинсах, майке‑алкоголичке и старой монтажной куртке:

 

– Один вопрос. Вам‑то это на кой сдалось, уважаемый? Ехали бы обратно в свой Петербург. С чего бы вам с нами время тратить? – Скептически настроенное лицо монтировщика Петровича навело тень сомнения на мои слова и у других работников угорской культуры.

 

– Я ехал сюда несколько тысяч километров не для того, чтобы услышать новость об убытках театра и его закрытии. Мне нужны артисты для спектакля, и я найду их, чего бы мне это ни стоило, а для реализации этой затеи сначала нужно сохранить место, откуда этих самых актеров брать. Я слишком сильно ценю свое время, чтобы тратить его на катания туда‑сюда. Понятно объясняю? – натянув на лицо самую доброжелательную улыбку, процедил я (со стороны это выглядело как проявление пассивной агрессии, ибо улыбочка была жуткой).

 

Петрович поднял руки перед собой в знак капитуляции, я перевел взгляд на Альберта.

 

– Ну что, господин Нервяков, финальное решение за вами. Как видите, вы не одни, с вами преданные люди. – И вновь я натянуто улыбаюсь и всматриваюсь в лица каждого в надежде на хоть какую‑то зацепку, однако все слишком увлечены моментом в ожидании решения директора. Альберт Феликсович одернул лацканы пиджака, поправил платок под воротом рубашки, с самым серьезным лицом прошел к своему столу и, решительно запрыгнув на него (неожиданно для человека его возраста и формации), произнес: