Царица ночи
То, как Фаина запала в душу Матвею, повергло в недоумение всю семью. Он виделся с ней так часто, как позволяли дела, хвалил все, где другие находили недостатки, и поднимал на смех все подозрения относительно веснушек. Более достойные девушки вроде дочерей знахаря, которые не отличались худобой и точно смогли бы родить здоровых детей, для него просто не существовали – даже в качестве вторых жен. Матвей поссорился с дядей, заявившим об алчных намерениях его единственной наперсницы. А перед походом и вовсе заявил, что, если ему однажды не позволят взять ее в жены, он больше никогда не переступит порог дома воеводы.
Наблюдая, как он и Фаина прощались друг с другом перед уходом войска, ослабевшая от тревоги Варвара вдруг почувствовала, как внутри что‑то дрогнуло. В тот момент девушка, казалось, искренне переживала о его судьбе. Даже отказалась принять подарок, который Матвей выпросил накануне, пользуясь снисходительностью матери. Ее привязанность к нему была тихой, без громких бесполезных истерик и отчаянных проклятий. И на памяти Варвары никто так не смотрел на ее мальчика.
Поддавшись порыву, она сказала, глядя в удивленные зеленые глаза:
– Когда Борис и мои сыновья вернутся, после общего пира мы устроим праздник. Приходите и вы с Марфой.
Она не давала никаких обещаний. Не говорила, что сочла ее хорошей женой своему сыну. И все же уставшее лицо девушки просияло, словно на нее снизошло благословение, а глаза заблестели.
– Благодарю от всего сердца, сударыня. Я верю, они обязательно вернутся.
* * *
Время тянулось медленно, как мед, стекающий с пчелиного улья на землю. Фая не находила себе места, переходя из одного конца двора в другой. Огород был прополот, сено переворошено, а руки дрожали слишком сильно, чтобы заниматься ткачеством. Оставив станок, она взялась очищать стену печи, закоптившуюся после целого дня приготовления подношений. В горнице до сих пор сильно пахло дымом. То и дело Фае приходилось останавливаться, вытирая с лица пот и надеясь, что секунда отдыха уймет растущую боль в груди. Ранка не воспалилась и не загноилась, но продолжала терзать ее, несмотря на все молитвы и чудодейственную мазь.
Это все неважно, повторяла себе Фая; совсем неважно, если в конце концов жизнь Матвея будет спасена. Услышав снаружи шум, она порывалась бежать к двери, но всякий раз это была какая‑то примитивная, раздражающая ерунда. Дети, ведущие овец на луг, сбежавшие собаки, девушки, направлявшиеся на реку с корзинами стирать нарядную одежду. Если исход битвы будет благоприятным, она пригодится для праздничного пира. Если нет – для проведения тризны[1]. Все вели себя как обычно, чтобы не отвлекать внимание богов, помогающих мужчинам на поле битвы. Марфа отправила к реке и Фаю, но та сбежала домой, даже не отжав белье как следует: слушать размышления на тему, подоспела ли к их войску подмога, быстрые ли у кочевников кони и сколько будет длиться битва, для нее было невыносимо. Ей они не приносили никакого облегчения. Зато кровавое пятно с платка почти удалось вывести. Фая повесила его на солнце, чтобы окончательно выбелить, и ненадолго дала волю слезам.
День склонился к закату. Тени вытянулись, рассекая дорогу к воротам так, что она стала чем‑то похожа на мост, сложенный из неравных бревен. Фая отогнала мысли о Калиновом мосте, не сводя глаз с дозорных башен. Битва, говорили за ее спиной другие жители, должна была давно закончиться. И если их войско потерпело поражение, то кочевники уже должны были быть здесь, жечь, убивать и грабить. А если нет, то кто знает – может быть, победа была одержана, но никого не осталось в живых…
Фая стиснула зубы, борясь с желанием закричать. И, возможно, даже отвесить крепкую затрещину, дав новый повод для проклятий. От боли в груди и накопившегося за последние часы напряжения к горлу подступала тошнота. Если они не вернутся до полуночи, их будут встречать на рассвете. А затем люди придут сюда еще раз, моля богов о милости.
– Что это? – вдруг громко спросил кто‑то, и в собравшейся толпе постепенно воцарилась тишина. – Похоже на песню.
Фая напрягла слух, и действительно – издалека донесся нестройный, совсем слабый, хор мужских голосов. Знакомых ей голосов, празднующих победу.
– Перун великий, Перун всемогущий!
Тишина в один миг сменилась торжествующим ревом. Кто‑то толкнул Фаю в спину, так что она поперхнулась воздухом, и Марфа прижала ее к себе, обругав соседа. Ворота отворили быстро, но Фае казалось, что прошла целая вечность, прежде чем она, стоя в первом ряду, смогла увидеть первую повозку и услышать, как воины возвещают об одержанной победе. Ей не было дела до захваченных лошадей, которые поселятся в конюшнях воеводы, как и пленных, будущих жертв в благодарность богам за помощь. Ехавший во главе строя Борис Рокотов мог заявить, что сам решил стать кочевником, и она не моргнула бы глазом. Но вот звук драгоценного имени заставил обратиться в слух.
– …Поединок перед боем был таким долгим, что нечисть начала терять терпение, – громко говорил воевода, весь в крови, но торжествующий. Он замедлил шаг лошади, вынуждая всех, кто шел следом, поступить так же. – Они‑то решили, жребий обрек нашего Матвея на быструю смерть: их воин был огромен, как бык, а меч у него – что копье. Легко пронзит насквозь и медведя. А Матвей отказался от кольчуги, чтобы оставаться быстрее, как его научил отец, мой дорогой брат. Его дух был с нами на поле битвы.
В толпе раздавались вздохи и аханья. Фая в отчаянии прижимала кулаки к груди и не сдержала крик, когда наконец‑то увидела знакомое лицо. Миновав ворота верхом на захваченной лошади, Матвей смотрел на нее и улыбался. По его испачканному грязью лицу текли слезы облегчения и радости. Ее зрение сузилось, погружая во мрак их окружение и оставляя лишь его фигуру в свете закатного солнца – будто божество спустилось на землю и приняло человеческий облик.
Рев вокруг стал еще громче.
– Об этой битве будут слагать легенды! – продолжил воевода. Матвей подъехал ближе к нему, по‑прежнему не произнося ни слова, но глядя только на Фаю. За ним следовали его братья; у одного рука была на перевязи, у другого щеку рассекал шрам, и Фая услышала, как где‑то рядом зашептала благодарность Варвара. – Столь разными казались соперники, но не уступали друг другу в силе. Зверь гонялся за Матвеем и все не мог достать его, крича от бешенства и призывая на его голову проклятия. Матвей нанес три раны – две мечом, одну щитом, – прежде чем меч нашел его самого.
Опустив взгляд, Фая увидела, как воевода показал на полоску разорванной ткани на боку Матвея. Та побагровела от засохшей крови. Рана была смертельной. Но добытый накануне оберег вернул Матвея к жизни. Марена сдержала слово. Глаза Фаи наполнились слезами, и она поспешно вытерла их трясущейся рукой.
– Мы все верили, что он погиб, – продолжал воевода. – Зверь опустился на колени и уже занес над ним свой нож, чтобы завершить поединок кровавым ритуалом. Но затем случилось чудо! Чудо, посланное нам богами, – его охрипший голос возвысился, будто пытаясь добраться до их небесной обители. Все притихли в ожидании продолжения. С гордостью посмотрев на племянника, воевода сказал: – Матвей перехватил нож, и зверь перерезал себе горло. После этого никто не сомневался в исходе битвы.
[1] Языческие погребальные обряды у восточных славян.
