Цветное лето, чёрно-белая зима. Школьный ретророман

Усатый вернулся на место, взял стакан и возобновил прерванный разговор. Для этих двоих ничего не случилось. Рыбка сорвалась. Не беда, приплывёт ещё.

А Макс наконец поймал запорожец‑мыльницу, погрузил туда женщину, втиснулся сам, и они поехали на Литейный. Он завёл Лару в квартиру в полуподвальном помещении совсем рядом с Большим Домом, уже не рыдающую, но печальную и покорную судьбе, и, дождавшись, пока она закроет за ним дверь, вышел во двор, сел на скамейку.

Несколько минут он сидел неподвижно, смотря в небо поверх крыш, потом заметил присевшего рядом чёрного кота и спросил его:

– Скажи, ты ведь не такой, как те… люди?

Кот устало зевнул и шагнул навстречу, давая понять, что он больше по части рыбы. Вот если бы минтая там или хека – это он с удовольствием, а всякая человеческая философия ему не то чтобы совсем до фонаря, но, скажем, не близка. Поняв, что рыбы сегодня не будет, он осуждающе посмотрел на Макса и нырнул в подвальное окно.

– Нет, ты не такой, – сказал Макс ему вслед. – Ты честный кот и не прикидываешься человеком.

Возразить ему было некому. Макс помедлил ещё минуту, вдыхая запах тополя, растворённый в ночном воздухе, и неторопливо пошёл через Литейный мост к Финляндскому вокзалу. Пройдя несколько метров, он стал напевать Try not to get worried из Jesus Christ Superstar, а ещё через пару минут опять улыбался. Он шёл навстречу новому дню. Ещё одному дню свободы.

 

2. В ЦВЕТЕ

 

С УЛИЦЫ доносился шум дождя. Ровно шуршали листья деревьев в саду, журчало в водосточной трубе, крупные капли срывались с кромки крыши и со стуком разбивались о балконные перила. Всё небо без малейшего просвета было затянуто тучами: на востоке светло‑серыми, а на юге – с буро‑синим оттенком, как будто в них капнули чернил.

Макс сидел, слушая, как сквозь шорох и журчание пробивается еле слышное бормотание телевизора за стеной у соседа, звук машины вдалеке и гудок отъезжающего поезда.

Похоже, это надолго, и большой прогулке сегодня не быть.

Он подвинул к себе телефон со следами недавнего падения – синими полосками изоленты поперёк чёрного корпуса – и набрал номер.

– Марик, привет… Да ничего… Хочу снимочки отпечатать… Присоединишься? Давай, я тогда иду растворы делать.

Он положил трубку, зажёг конфорку, налил воды в алюминиевый чайник родом из семидесятых и поставил его на плиту. Когда чайник засвистел, пустив струю пара в потолок, Макс вылил кипяток в наполовину заполненную холодной водой трёхлитровую банку, открыл дверцу кладовки, где отец оборудовал фотолабораторию, и стал расставлять на столике колбы и мензурки.

Потом снял с полки химические весы и постелил в их чашки по чистому кусочку папиросной бумаги. Сверяясь с рецептом, приколотым кнопками к дверце, он зачерпывал химикаты керамической ложкой из больших банок коричневого стекла с притёртыми пробками, сыпал их на весы и взвешивал, устанавливая большие и маленькие гирьки. Потом растворял реактивы в тёплой воде, строго соблюдая очерёдность.

Когда раздался звонок в дверь, Макс размешивал стеклянной палочкой прозрачные кристаллы тиосульфата натрия в большой конической колбе. Он оставил раствор и пошёл открывать.

На пороге стоял его друг и одноклассник Марк, кучерявый кареглазый брюнет ростом метр восемьдесят три, обладатель мужественного античного профиля и неотразимой улыбки. На нём была белая обтягивающая футболка с надписью ABBA и модные голубые джинсы. Он стряхнул воду с зонта, сунул его в спортивную сумку и хлопнул Макса пятернёй в подставленную ладонь:

– Здорово!

– Заходи, – сказал Макс. Я почти закончил. Сейчас только отфильтруем – и остужаться.

– Какой проявитель? – спросил Марик, склонившись над колбой.

– Фенидон‑гидрохиноновый, он даёт контраст, как я люблю.

– Фенидон не оправдал моих надежд, – сказал Марик и чихнул. – Только метол!

Макс отфильтровал растворы, поставил колбы в ванну, сунул в них термометры и пустил холодную воду.

– Всё, пошли пить чай, – сказал он, вытирая руки.

– Чай в такую жару? – поднял бровь Марк. – Нет уж, есть кое‑что получше.

Он вытащил из своей сумки большую бутылку с тёмно‑коричневой жидкостью.

– Квас?

– Разливной, из бочки, – сказал Марк весомо, подняв указательный палец.

Они выпили по кружке.

– Как жизнь? – спросил Марк. – Что у нас плохого?

– Лето, пустая квартира, два шкафа книг. Чего же тут плохого?

– Родители в экспедиции?

– Ага.

– Повезло. А мои дома сидят, как приклеенные, – вздохнул Марик. – Нет, они хорошие и всё такое, но бывают обстоятельства…

Макс прекрасно понимал, о чём речь. Провести месяц так, как тебе хочется, вставать, ложиться, обедать и мыть посуду, когда хочешь, – это здорово. Просто отдохнуть от всех, даже от самых близких, особенно от самых близких.

– Я пойду плёнку проявлю, – сказал Макс. – Можешь пока карточки новые посмотреть. Или вон, журнальчик свежий.

Он зашёл в кладовку и закрыл за собой дверь.

Марик плюхнулся в кресло, вытянул длинные ноги и взял номер Советского фото. В журнале обнаружилась пара стоящих серий и огромное количество новомодной социальщины: беспризорные дети, заброшенные заводы, длинные очереди у винных магазинов. Марк положил журнал и уставился в окно.

Потом заметил что‑то в пачке фотографий и наклонился над столом. Он вытащил портрет их одноклассницы Вики, смуглой красавицы, в которую когда‑то были влюблены почти все старшеклассники из тех, кто не страдал сильной близорукостью и был способен отличать настоящее от дешёвой подделки.

Заинтересовавшись, Марк разложил всю стопку на столе и стал разглядывать фотографии, подолгу задерживаясь над карточками, где присутствовала Вика. На одном снимке он нашёл себя: его героический профиль был подсвечен мягким предзакатным светом, а взгляд устремлён в неведомую даль. Марик хмыкнул, положил снимок обратно и продолжил искать фото Вики.

Вскоре вернулся Макс. Он посмотрел на фотографии и сказал:

– Это всё так себе, на уровне стенгазеты.

Марик собрал снимки в пачку и откинулся в кресле:

– А что не так себе?