Цветное лето, чёрно-белая зима. Школьный ретророман

– Да почти всё фигня. Может, на сегодняшней плёнке неплохой кадр будет.

– Вика? – полуутвердительно спросил Марик.

– Ирма, – покачал головой Макс. – А ты принёс что?

– Да, пару плёнок.

– Доставай!

Пока Марк вынимал из сумки конверты с плёнкой, Макс вставил в магнитофон, лежавший на полке, прозрачную японскую кассету с надписью Pink Floyd и нажал клавишу. Марк прислушался и закивал, одобряя выбор.

Это было их летнее изысканное удовольствие, почти ритуал – сидеть в тёмной душной кладовке и смотреть, как на белых прямоугольниках возникает мир, преображённый одним твоим взглядом, направленным вниманием. Мгновение, вырванное из реки времени, оттиск древнего ископаемого существа, которое давно исчезло, но сохранило все свои контуры и фактуру в том, что стало через миллионы лет камнем.

Макс не знал точно, что превращает эти простые занятия в священнодействия, – свет красных фонарей в темноте, блики на хромированной стойке увеличителя, знакомые с детства запахи реактивов или звучащие из Романтика‑306 психоделические британские заклинания, знал только, что это немыслимо в другое время года. Совершенно необходима была свобода. Не жалкий компромисс единственного выходного в неделю, а полная свобода летних каникул, которая в июне кажется бесконечной.

Это была настоящая жизнь, она пахла целлулоидом плёнки, химикатами, новой свежераспакованной фотобумагой; у неё был цвет, один‑единственный серый, но с таким количеством полутонов в диапазоне от белоснежного до угольно‑чёрного, что, казалось, изображения можно попробовать на вкус.

В этой жизни никто никого не принуждал, не навязывал добродетели, которых сам не имел, не нудил о важности скучного; здесь интересное всегда оказывалось важным.

Может, поэтому простые действия были как стихи символистов – постоянно с двойным дном, всегда со скрытым смыслом, который вторым планом проступал на фотографиях, слышался в клацании затвора, в шуршании готовых снимков.

Тем временем под красным фонарём в кювете с проявителем лист фотобумаги медленно покрывался квадратиками кадров. Лица, костюмы, стол…

Это был контактный отпечаток с плёнок Марика.

– Юбилей отца, – пояснил он и переложил пинцетом лист в останавливающую ванну, а потом в фиксаж.

Через пару минут Макс включил белую лампу.

– Ага, есть, – удовлетворённо произнёс Марик, разглядывая в углу листа фото очень милой девушки со светлыми длинными волосами, чуть миндалевидным разрезом глаз и смущённой, словно извиняющейся улыбкой. Она была снята в нескольких позах, на последнем кадре – в обнимку с Мариком. Видно было, что кадр постановочный и что она стесняется.

– Дочка папиного друга… нет, племянница, – поправился Марик.

Он сделал полноформатный отпечаток.

– Хороша племянница, – оценил Макс, разглядывая снимок.

– Хороша Маша, – пробормотал Марик, продвигая негатив в рамке.

Макс промолчал. Девицы всегда вились вокруг Марка, а это не произнесённое им продолжение фразы не наша было показателем охотничьего азарта.

– Тащи свою плёнку, – прервал его размышления Марик. – Уже, наверное, просохла.

Макс принёс негатив и, аккуратно придерживая плёнку за перфорацию, нарезал её кусками по шесть кадров. Он убрал их в кармашки из кальки и взял последний фрагмент плёнки. Сделал пробный отпечаток, дождался, пока изображение зафиксируется, и включил белый свет.

Это был тот снимок Ирмы, навскидку сделанный им с балкона. Длинный северный день, зелень, дрожащая на ветру, запахи и звуки пробудившейся от сна природы. Они были законсервированы на длинных девять месяцев, но с началом июня их отпустили на свободу: волновать, беспокоить и дразнить. Этой райской картине для полноты не хватало только стройных девичьих ножек, улыбки и ярких губ. Того, что Ирма внесла в эту сцену, а Макс благодаря счастливой случайности, а может быть, и мастерству, запечатлел.

– Старик, это вещь! – нарушил молчание Марик. – Чтоб я так снимал!

– Неплохо, – довольно улыбнулся Макс.

– Выставлять будешь? – спросил Марк, разглядывая фотографию.

– Где? Все эти районные конкурсы… Скучно…

– А вот, – Марк развернул журнал и ткнул пальцем. – Читай.

– Конкурс… фото на обложку, – прочитал Макс. – Ты думаешь, стоит?

– Шли, не сомневайся, – уверенно ответил Марк.

– Надо будет обдумать на досуге.

– Думай‑думай.

– По бутербродику? – предложил Макс, накатав резиновым валиком ещё влажную фотографию на пластину глянцевателя.

– Легко! – согласился Марик.

Щурясь, они вышли на кухню. После темноты кладовки тусклый свет, едва пробивавшийся сквозь сизые тучи и кроны деревьев, казался слишком ярким.

Макс нарезал твёрдокопчёной колбасы, и они съели её с батоном, запив остатками кваса.

– Хорошо, – удовлетворённо рек Марик. – У тебя какие планы?

– Кажется, дождь кончился. Может, прокатимся?

Колёса велосипедов тихо шуршали по влажному асфальту. Макс и Марк съехали с горы, сначала разгоняясь, чтобы чувствовать скорость и бьющий в лицо ветер, а потом, слегка притормаживая на финальном участке спуска, чтобы не влететь под машину на пересечении с шоссе, вдоль которого тянулась нужная им дорожка.

Пахло асфальтом – мокрым и тёплым, и ещё – свежей листвой берёз, сосновой хвоей, остро – снытью, которой заросли все низины, и одуряюще сладко – ещё не отцветшей сиренью.

Они катили вдоль залива то рядом, то обгоняя друг друга, беседуя, замолкая, начиная после пауз с того, на чём остановились, или, бросая тему и начиная другую. Говорили о Большом Взрыве, о законах Кеплера, обсуждали фантастической красоты снимки скопления Плеяд в последнем номере Курьера ЮНЕСКО, статьи в USA Today и Scientific American, совсем не чувствуя необходимости доводить разговор до какого‑то логического завершения.

Дорожка сузилась, Марк обогнал Макса и проехал по луже, подняв фонтан брызг. Он смеялся. Эта нехитрая радость доступна каждому, но почему‑то очень немногие используют такую возможность. Макс ускорился, обгоняя Марка, привстал на педалях и дёрнул за ветку, стряхнув висевшие на ней крупные капли.

– Ай! – крикнул Марк. – За шиворот попало!

Теперь смеялся Макс.