Цветное лето, чёрно-белая зима. Школьный ретророман

– Дашь послушать? – спросила Ирма.

– Без проблем, – ответил он.

– Лиза, – представилась спутница Ирмы.

– Тёма.

Она посмотрела на него, улыбнулась хитро, как будто знала секрет и понимала, что он тоже знает. Как будто этот секрет – их общий, один на двоих. А может, ничего такого не было, просто Тёме показалось. Но уже тогда он был уверен, что эта встреча – не последняя, что их впереди много, что всё это неслучайно. Он словно увидел со стороны кадры из своей будущей жизни.

Они взяли кофе с пирожками и сели за один столик. Поговорили о музыке, о театре, о том, что наконец закончилась зима.

– А хотите, сейчас поедем ко мне в Кюльмайоки? – предложила Ирма. – Неблизко, конечно, зато на природе.

Дома у Ирмы всегда толклось много странных и интересных людей: актёров, фотографов, музыкантов и тусовщиков без определённых занятий. Здесь пахло табаком, кофе и странными экзотическими пряностями, которые Ирме привозили знакомые иностранцы.

На стенах висели фотографии, приколотые к обоям булавками. Много было снимков самой Ирмы: с репетиций, со спектаклей, с микрофоном на сцене какого‑то клуба, в песочнице с бородатым мужиком и с батареей бутылок на переднем плане. Ирма в купе поезда, Ирма за барной стойкой, Ирма в обнимку с Цоем. Отдельно в рамке висел её большой портрет, где она сидела в полутьме, и свет падал на неё сбоку и сзади, создавая свечение вокруг головы, похожее на нимбы святых.

– Мой сосед Макс снял, – сказала Ирма Тёме, указывая на портрет.

Тёма кивнул. Портрет был хороший.

– Можно? – спросил он, беря гитару.

– Давай, – ответила Ирма. – Играешь?

Тёма подстроил гитару и сыграл Air on G string Баха.

– Здорово, – сказал Ирма. – Я так не умею.

Тёма поднял голову и увидел, что Лиза с интересом смотрит на него.

– Только классику играешь? – спросила она.

– Нет конечно! – ответил Тёма. – Рок, джаз. Больше люблю джаз.

И он сыграл им Autumn leaves. С оттяжечками, с ритмической пульсацией, с чувством. Сыграй он так на экзамене, его бы взяли. От воспоминаний об экзаменах ему стало неловко. Как он облажался! Почти год прошёл, а до сих пор стыдно. Конечно, можно было пойти учиться в заведение попроще, но он не хотел. Aut Caesar, aut nihil, как говорил не самый симпатичный из римских императоров Калигула. Или всё, или ничего.

– Ты крут, – сказала Лиза. – Где‑то учишься музыке?

– Уже нет, – ответил Тёма. – Или ещё нет. Школу закончил, а в училище не взяли. Завалил вступительные. Посоветовали заниматься, набираться опыта, впечатлений и пробовать на будущий год.

– А мне кажется, что ты очень здорово играл, – сказала Ирма.

– Это только сегодня, – улыбнулся Тёма, смотря на Лизу. – Только сегодня.

Он набрался храбрости и попросил у неё телефон. Она, смеясь, дала. Тёма позвонил ей на следующий день. Они начали встречаться, если так можно было назвать их странные отношения.

Лиза открыла Тёме совершенно новый мир. Она водила его на квартирники, знакомила с музыкантами, фотографами, бородатыми философами. Тёма пил с ними вино в прокуренных коммуналках, ездил автостопом, ночевал на флэтах, где всей мебели было – накиданные на пол матрасы.

Он перестал стричься, и его волосы через пару месяцев превратилась в живописные лохмы, которые ему страшно нравились, а у работников милиции будили смутные подозрения.

Лиза много рассказывала о себе. Говорила, ничего не скрывая, это создавало ощущение безграничного доверия и близости. Он узнал, что с пятнадцати лет у неё был любовник, музыкант, намного старше её. Он инициировал её, ввёл в мир свободной любви, музыки и наркотиков. Через четыре года бросил. Собирая осколки своего мира, она порезала руки – на её левом предплечье было два больших поперечных шрама. Это называлось попиленные вены. В её среде такое не редкость, потом он часто видел подобное.

В мае они ещё раз ездили в Кюльмайоки вместе с Ирмой и Кэпом. Гуляли по берегу среди сосен, а потом купались. Залив ещё не прогрелся, но Кэп решительно скинул одежду и с криком Банзай! вбежал в воду, подняв тучу брызг. Ирма покачала головой и села на бревно, а Тёма с Лизой переглянулись и стали раздеваться. Они на секунду задержались у кромки воды, но тут Кэп влез на огромный камень у второй мели, поднял руки к солнцу и крикнул:

– Мир вам, люди!

Это звучало как откровение. Мир Кэпа был не «мир» с плакатов и конкурсов политической песни. Он был настоящий. Тёма поразился, как много смысла, оказывается, может быть в затёртой истрёпанной фразе.

Кэп бомбочкой прыгнул с валуна, и Тёма с Лизой побежали по мелководью ему навстречу с воплями, брызгами и хохотом.

Потом уже на берегу они играли в пятнашки, чтобы согреться. Каждый раз, когда Тёма касался Лизы, или она случайно хваталась за него, чтобы сохранить равновесие, он чувствовал электричество – оно искрило в пальцах, текло по позвоночнику в макушку и наполняло его ощущением полного безоговорочного счастья. Пожалуй, тогда он первый раз осознал, что любит её, что это не просто симпатия, не просто влечение.

Потом, вечером, они пили чай у Ирмы дома. Лиза сидела, закутавшись в плед, счастливая и умиротворённая, а Тёма смотрел на неё с такой нежностью, что только слепой бы не заметил, как он влюблён.

– Воздух чувствуете, а? – спросил их Кэп, стоя у распахнутого окна. Он закрыл глаза, вдохнул запах свежей листвы и улыбнулся. Он был пьян одним этим ароматом.

Тёма удивился тогда, что сам не пьянел от него раньше, понадобилось встретить Лизу, чтобы рядом с ней весенние запахи, сумерки, тишина и стрекот кузнечиков стали такими значимыми и счастливыми.

– Ты хорошо улыбаешься, Тёма, но всё время молчишь, – говорила ему Лиза. – Ты хороший. Был бы ты постарше, может быть, у нас что‑то и получилось.

Да, она была старше его, но дело не только в возрасте. Разница в шесть лет с Ирмой им почти не ощущалась, разница в два года с Лизой казалась пропастью. У них был слишком разный опыт. Он оставался для неё только мальчиком‑пажом.

Она проводила с ним дни, а к ночи её начинало тянуть на приключения. Она могла пойти в бар на крышу Европейской, а потом позвонить Тёме под утро совершенно пьяной или поехать ночевать к старому приятелю – музыканту Грише, которому недавно стукнул тридцатник.

– Не провожай меня, – говорила она и уходила, оставляя Тему мучиться от ревности.

Он ехал домой, гасил свет в комнате, чтобы родители думали, что он спит, а сам сидел и смотрел на часы, стараясь не думать, с кем сейчас Лиза и что она делает. У него не очень получалось, ему чудилось, что он слышит её тяжелое дыхание и стоны в чьих‑то объятиях, и он сжимал до хруста кулаки и кусал губы. Твёрдо решив забыть её и никогда больше не видеть, он засыпал и видел её во сне – нежную и светлую, как в тот вечер в Кюльмайоки.