Цветок из хрусталя

В его вопросе был искренний интерес. Вайолет в который раз молча про себя порадовалась, что судьба обошлась с нею так милосердно, подарив любящего отца. Даже если бы у него не было огромной финансовой империи, Вайолет все равно любила бы его, потому что он ее обожал. И потому что его нельзя было не любить.

Джозефу Найтингейлу едва исполнилось пятьдесят; он был высок, подтянут, играл в теннис, а его лицо с умными живыми глазами и резко очерченным квадратным подбородком до сих пор притягивало взгляды женщин. Да и то сказать, в наши дни пятьдесят – не возраст, жизнь только начинается. Однако Джозеф оставался верен памяти матери Вайолет, хотя и случались у него любовницы. Об этом Вайолет знала, и знала, что отец очень сильно любил свою покойную жену. Так сильно, что ни одна женщина на земле ее не заменит.

– Мне очень нравится, – тихо ответила Вайолет, – спасибо, что ты устроил этот праздник для меня!

– Двадцать один год бывает только раз в жизни, – шутливо заметил Джозеф.

– А ты что делал в двадцать один год? – полюбопытствовала Вайолет. – Я помню, что компанию ты начал создавать позже. А о своих более юных годах всегда высказываешься туманно…

– Ну‑у, – протянул отец, – теперь ты окончательно и бесповоротно взрослая, поэтому можно тебе рассказать. В двадцать один я был полон мечтаний и находился в творческом поиске. Конечно, учился в университете, не без этого. Но, когда сдал экзамены на летней сессии, отправился в Париж…

– В Париж? – удивилась Вайолет. – Ты мне не рассказывал.

– Да… Хм… В жизни каждого мужчины, как и каждой женщины, может, и даже обязана быть небольшая тайна! Я в те времена был человек небогатый. Так что на эту поездку я копил деньги целый год, зато мог себе ее позволить. И вот я полетел в Париж, который меня сразу очаровал. Еще бы! Город любви, город муз.

– А еще дождя и круассанов, – припомнила Вайолет свой последний визит во Францию.

– Это уж как повезет. Тогда стояло лето, и Париж для меня оказался полон романтики, хлещущей через край. Я бродил по улицам, подолгу стоял на мостах через Сену и все никак не мог наглядеться на эти мостовые, этих людей… Они все казались мне прекрасными, хотя позже я выучил, что так не бывает.

– Бывает, если верить!

– Возможно. Мир бизнеса жесток, он заставляет забыть о подобных чувствах… Но я не забыл. Я поселился на Монмартре, снял комнатку под крышей. Ты себе не представляешь, что это была за дыра! Скошенный потолок, который, к тому же, протекал в углу, письменный стул, стол, кровать и шкаф, старше меня приблизительно вдвое. На большее у меня не хватило денег. И я там жил два месяца, купил себе синий берет, как монмартрские художники, познакомился с владельцами булочных и шоколадниц, ходил к Сакре‑Кёр встречать рассветы… Там‑то, на ступенях у собора, я и встретил Ноэми.

– Кто это? – нахмурилась Вайолет.

– О, чудесная девушка. Она жила неподалеку, приехала в Париж из Нанта, училась на скульптора. У нее были очки, которые все время съезжали на кончик носа, вечно растрепанные рыжие волосы и руки, перепачканные глиной. Кажется, мы влюбились с первого взгляда. Я плохо говорил по‑французски, а она – по‑английски, французы вообще не очень хорошо знают наш язык. Но мы друг друга понимали, так как для некоторых вещей слова не нужны. Мы с Ноэми валялись на травке в саду Тюильри и целовались. Отстояли очередь к «Джоконде», и именно тогда, увидев знаменитую картину и улыбку Моны Лизы, я понял, что такое истинная тайна. Та самая, что должна быть в женщине… Да. Что еще мы делали… Запускали разноцветных воздушных змеев. Ели мороженое – одно на двоих… Париж в те мгновения принадлежал нам. А кровать, – отец усмехнулся, – кровать в моей комнате немилосердно скрипела, и соседка снизу, склочная старая дева, колотила в потолок ручкой от швабры.

– Папа! – весело воскликнула Вайолет.

– Что – папа? В то время я еще не был знаком с твоей матерью, а у каждого человека в жизни должно быть подобное приключение. Иногда оно становится любовью на всю жизнь, но в случае со мной и Ноэми с самого начала было ясно, что это не так. Мы были слишком разные. Я хотел раздвинуть горизонты, она – сузить до стен одной‑единственной мастерской, где можно предаваться своим фантазиям и отпускать их, крутя гончарный круг. Я желал, чтобы мне принадлежал весь мир, она готова была удовольствоваться магазинчиком и парой комнат над ним. Мы с самого начала говорили на разных языках, и я имею в виду вовсе не французский и английский. Но нас бросило друг к другу, между нами, как принято говорить, пробежала искра. От этого казалось, что сам воздух насыщен электричеством. С тобой такое уже случалось? Ты ведь почти год встречалась с Брэндоном.

– Это было не электричество, – созналась Вайолет. Теперь, когда вся история с Брэндоном уже немного отдвинулась в прошлое, можно было судить практически беспристрастно. – Мы только хорошо проводили время. Всего лишь.

– Понимаю. Тогда тебе еще предстоит это ощутить, и я тебе почти завидую. Мне кажется, такое случается лишь один раз! Во всяком случае, мне довелось испытать лишь один.

– А мама?..

– Вайолет, не стоит сравнивать ручеек с океаном. Ты можешь выкупаться в прохладном ручье и получить удовольствие, но когда ты видишь океан и знаешь, что он весь принадлежит тебе… Спутать невозможно. – Отец мечтательно улыбнулся.

– Так что же случилось с Ноэми? – подтолкнула его Вайолет.

– Ничего. И надеюсь, что‑то хорошее, так как мы не виделись после того лета в Париже. Когда я уезжал, она была довольна и спокойна, а я обещал писать ей. Мы и правда обменялись парой писем, а затем все заглохло. Я же говорю, мы с ней были слишком разные…

– Значит, в двадцать один ты совершал безумства! И мне можно?

– Почему бы нет? Только осторожно. И не говори, что хочешь улететь в Париж и поселиться в каком‑нибудь клоповнике.

– Я пока сама не знаю, чего хочу. – Вайолет помолчала. – На самом деле, я украла тебя ненадолго, чтобы поговорить о маме.

Она смотрела на отца сбоку – и все равно заметила, что его улыбка стала горькой.

– Твоя мама… Ты знаешь, как я ее любил. И как я безумно сожалею, что сегодня она не может быть с нами и видеть, какой ты стала. Хотя в глубине души я убежден, что она все видит и все знает, и она не покидает нас. Смешно, потому что я человек неверующий. Но мне кажется, ее душа где‑то поблизости.

– Я ее не помню, – тихо произнесла Вайолет, – но от этого не меньше люблю.

– Она была достойна любви, и лучше женщины я не встречал. – Отец остановился и развернул Вайолет лицом к себе. – А ты так на нее похожа! Те же черты, только и от меня чуть‑чуть досталось. Вот уши – определенно мои! И волосы у нее были, как у тебя, сплошной горький шоколад. – Джозеф осторожно дотронулся до головы дочери, но гладить по волосам не стал – испортил бы прическу. – И глаза. Я думаю, сегодня она радуется, глядя на нас с тобой.

– Мне почему‑то кажется, что ты прав, и что я чувствую ее присутствие…

– Значит, так оно и есть. Ты у меня самая красивая и самая лучшая.

– И единственная, – уточнила Вайолет.