Доверяю жить

– Тоже интересно тебе, как? – Я, признаться, был в некотором шоке. В моей разлинованной тетрадке ещё правильные термины не выцвели тогда. Понятно, что время было уже переломное – комсомольские взносы сдавать перестали. Но партию назвать кодлой у меня и тогда язык бы не повернулся.

– Мне – очень! Я пока одно понял. Вся эта революционная пропаганда ничего бы не стоила, если бы они сами не верили. А они верили. Для многих Ильич был вместо бога. Не, круче бога. Потому что живой и рядом. Религиозность у людей тогда была очень высокая. Потому и в мавзолей его положили. Сейчас бы такого урожая большевики уже не собрали. Перестали люди верить. Не все. Но в массе перестали. – Тут он замолчал на секунду, повернулся ко мне, заглянул в глаза. – Ты бы хотел так?

– В смысле? В мавзолее? – Я чуть не подпрыгнул.

– Ну это как повезёт. – Он состроил что‑то снисходительно, досадуя, видимо, на мою недогадливость. – Я про влияние. Вот примерно также влиять на людей. Пусть не в масштабе страны или континента. Мне достаточно, – он оглянулся, – хотя бы нашей группы или потока, если амбициозно подходить.

Помню, я тогда ничего не сказал. Мне казалось это чем‑то абсолютно не релевантным. Да, точно. Это слово меня тогда захватило. Я им пользовался, как универсальным камертоном «свой‑чужой». Технологии влияния казались мне тогда не релевантными моему мироощущению. А сейчас? Что‑нибудь изменилось?

 

Глава 7. К родителям

 

Время: минус двадцать пять. Сентябрь.

Про поездку эту можно было бы и совсем ничего не говорить, но как‑то тянет. Что‑то меня отделяет сейчас от того меня, другого. В чём другого? Ну какого‑то прежнего, что ли. Хоть я и вырвался к тому моменту из родительского дома уже довольно давно, я практически остался на той же социальной ступеньке. С Федей мы как раз сидели за соседними столами – чуть было не написал: партами. Да это была всё та же точка отсчёта, и поездка к самым родным моим людям лишний раз меня в этом убедила. Да, странно. Самые родные и при этом больше всего на свете тогда я хотел оторваться от них – наверное даже не от них, а от этого уровня жизни, ограниченного в возможностях, да во всём. А они всего лишь символизировали собой… Да, пожалуй, слишком ярко символизировали.

Мама моя была тихой подвижницей. Единственная дочь своих родителей – простых инженеров из небольшого городка за колючей проволокой. Заречный или Заозёрный – я в нём ни разу не был – мать не хотела туда ездить. Дед с бабкой приезжали, но я не помню их – умерли рано, и поговаривали, что там как‑то нехорошо – то ли радиация, то ли химия. Родилась мама в эвакуации где‑то на Севере, чудом не умерла от менингита. Закончила школу с серебряной медалью – не хватило квоты золотых – блатные отжали. Отучилась на мехмате в МГУ и ни с того, ни с сего уехала в деревню учить детей математике.

Бывшие её однокашники уже на моей памяти иногда заглядывали к нам в Нехлидово. Хотя, вслед за мамой все они говорили Неевклидово. В разговорах улавливались туманные намеки на те события из‑за которых мама ушла из универа от почти готовой кандидатской и от безоблачного, как тогда казалось, будущего молодого советского учёного. Она не любила говорить на эту тему. Сценарий её увёрток выглядел неизменным:

– Ну ты сам подумай. Что такое учёный‑математик? Про что это вообще? Ни на хлеб не намазать, ни огонь в печи разжечь. Это для старцев согбенных с седыми бородами. А мне жить хотелось.

Глаза при этом у неё грустно смотрели в глубь себя, мысли, похоже, блуждали где‑то там в прошлом. А звучало в целом это настолько скучно, что и мне быстро надоедало расспрашивать и я перестал в какой‑то момент.

Впрочем, из обрывков разговоров я себе примерную картинку составил. Вроде, у неё был роман, но что‑то там перекособочилось. А бывший значит ей потом мешал. По‑серьёзному, вредил прям. После одной такой подставы её даже на Лубянку таскали на допрос, но обошлось У него вроде партийный ресурс имелся. Я даже его видел разок у калитки. В дом‑то она его не пустила. И не вышла. Долго стоял и курил. Волга с шофёром рядом тоже дымила. Я пока суп свой ел – всё думал: «почему он там стоит, почему не заходит?» Наверное, он знал, что ему к нам нельзя.

У него, как и у остальных маминых «бывших» – товарищей по предыдущей жизни не было имени. Хотя было, конечно. Только помнил эти имена я недолго. Сейчас – уже точно нет. Они появлялись в нашей теперешней яркими сполохами – праздничными и какими‑то неуёмными. Я даже представить не мог что это праздник, эта слепящая яркость может длиться долго. А для кого‑то и длится. Разве это можно выдержать. Мама вот не выдержала же. Не тянуло меня туда. Может, и имена потому не мог запомнить и путал постоянно.

Да, это всё были скорее отголоски той, прошлой маминой жизни. Интересной, таинственной, большой, но такой, к которой возврата точно не будет. Это подтверждалось каждый раз, когда все разъезжались, а она плотно затворяла за ними тяжёлую дубовую дверь. Тут она будто отряхивалась от подступивших было прежних тревог и тягучих мыслей и снова становилась радостной, полной могучей несгибаемой силы. И мне тогда вместе с ней совсем не хотелось в ту её прошлую, пусть даже интересную и таинственную.

Отец. До сих пор мне кажется крайне невозможным совпадением их встреча. Она подменяла заболевшего классного руководителя. Повезла старшеклассников, короче, в Горький на соревнования. Чем мог маму привлечь спортсмен? Хотя он её сразу и не привлёк. Да он и сам её сперва не заметил, внимания не обратил. Он по ходу на кого‑то из её старшеклассниц запал. Мама с физруком его поймали влезающим в окно общаги, где девчонки ночевали. И вот это эпизод я слышал много раз в различных вариациях. От мамы, папы, ну и от дяди Коли, физрука, то есть Николая Степановича. На свадьбе у них был свидетелем. А что, реальный свидетель во всех смыслах.

Батя к тому времени уже мастера защитил. Так что дядя Коля зря пытался его винтить. Тот его просто стряхнул и «слегка крюком в челюсть зацепил». Борец против боксера может и выстоял бы, но возраст да и весовая категория. С этим «слегка» дядя Коля две недели потом в амбулаторию ездил.

Ну вот, физрука выключил, значит, и собрался было ноги сделать, но дорогу ему преградила училка – целый метр шестьдесят, правда, на каблуках. «Она же ничего не сказала даже, просто очки поправила и глазищами прожгла.» Мама и правда могла прожечь даже без очков. А за очками глаза становились ещё больше. Как уж они там расстались деталей не помню, но вроде как через какое‑то время батя приперся в Нехлидово. Он по‑своему переделал потом: Нехилово. В противовес маминым Лобачевским. Степаныч к тому времени челюсть залечил уже. А воспитанники из секции его быстро сгуртовались, значит, отцу ответку оформить. Выследили, ввалились толпой в школьный класс. А он там с мамой. «Я уже понимаю, что накостыляют. Прикидываю, как самых опасных побыстрее вырубить, чтоб совсем не покалечили. И тут она их как шуганет! Пару фамилий начальственным тоном. Опасные сразу головы опустили, уши прижали…» – отец всегда раскатисто смеялся, когда рассказывал.