Доверяю жить

А потом он получил по голове. Это они уже вместе были. Ну как были. Ездили друг к дружке. Вроде как он в деревню не хотел насовсем, а она в город тоже не рвалась. По голове, значит, причем не на ринге, а в подворотне. Каких‑то гопников ему вздумалось воспитывать. Их к тому же сильно больше одного оказалось. «Обидно, ведь не упал даже. Так ориентацию попутал. Пошатало малька.» А перед очередными соревнованиями его на медосмотре тормознули и не допустили. Ну и он по врачам помыкался. Подлечить его подлечили, но так и не допустили. Предложили тренером и тут его сорвало. Сколько и с кем он бухал, мне не рассказывали, но по всем приметам да, прилично бухал. Мать его вытащила, дядя Коля говорил, ровно из петли. Ещё они часто доктора какого‑то московского вспоминали. Похоже, она ему нарколога столичного привозила. Видать, авторитетного. На моей памяти отец к спиртному не приближался.

Да, ну и привезла его к себе. Стал в школе работать физруком вместе с дядей Колей.

Вот так Нехлидово заполучило ещё одного сбитого лётчика. Да, и стало зваться Нехиловым, но я не знаю никого кроме отца, кому эта переделка заходила. Сам окрестил, сам и пользовался. Может, ему так легче было.

Взялся и секцию вести. У пацанов выбор появился. Потом эти их с дядей Колей борцы и боксёры всю округу в страхе держали. Сейчас, наверное, в живых не осталось никого. Односельчане‑то на физруков искоса поглядывали, как на главных мафиози. Ну да, у отца с дядей Колей был своего рода иммунитет – нас потому никто и не трогал. Хотя, что с учительских семей возьмёшь? Торговать конечно пытались, как и все почти. Но не сложилось, слава Богу! Мать репетиторством перебивалась. Батя ночным охранником подрабатывал.

Я зачем‑то взял на поезд, хотя мог вполне полететь. Быстрее бы увиделись. И надо было полететь – не возникло бы этих бесконечных путанных воспоминаний. Но я их методично даже с остервенением разматывал со своего защитного кокона. Какая‑то была в этом тупая тянущая, но слишком сладкая боль. Надо было во что бы то ни стало размотать до сердцевинки, до меня самого, уже ничем не защищенного, голенького. Не знаю… Страшно даже становилось, есть ли там что‑то под всеми этими витками…

Под стук колес ночного поезда раньше я мгновенно засыпал, а теперь вот наоборот проснулся среди ночи. Колеса стучали, как и двадцать лет назад. Кроме этого в купе не раздавалось ни звука. Ладно бы храпел кто – но увы: причин просыпаться не наблюдалось ни единой. Собственно, попутчиков‑то и не было. Нет, я не стал брать купе целиком. Наоборот – хотелось компании, общения – может, волновался. Но никто мне компанию не составил в этот раз. Курил бы – был бы повод в тамбур выйти. А тут – на тебе. Всё‑таки я оделся и вышел в коридор. Никого. Рассвет уже потихоньку занимался, и я довольно долго следил за бегущей границей света и тени. Она бежала мне навстречу оттуда же, откуда сбежал и я – вроде, совсем недавно. А теперь вот возвращаюсь. Хочу ли я туда ехать? Если отвлечься от того, что должен, что надо навестить… Мне уже точно не страшно, я уже знаю, что способен оттуда вырваться, если что. Наверное, всё‑таки я хочу… Сравнить ощущения, уже обретя уверенность и силу, что ли… Но ведь был ещё и тщательно оберегаемый и такой абсолютный уют детства. Тогда же я и не мечтал о других краях. Да для меня и не было места лучше.

Потом, уже будучи взрослым… Ну как взрослым… Да, я тогда уже считал себя… Короче, думал я так: «Ну, ладно, привезла ты себе мужика. Со стакана сняла, выходила. Дальше‑то что? Как из этой дыры в пространстве‑времени выбираться будешь?» Я тогда плотно фантастикой увлекался. И вот я прямо физически ощущал, как на меня давят стенки этого неевклидова… И будто края у этих стенок нет. Не заканчиваются, то есть, они сверху ничем, хоть и прозрачные с виду. Но я также знал, кто их сотворил. И даже благодарен был ему (ей) за это до поры. За этот уют и теплоту этого микро мира. Шира этого хоббитовского моего детства. Но детство закончилось – вот беда. И то, что казалось уютным и милым, предстало убогим и беспросветным. Невыносимым.

Да уж… Вчерашние хоббиты оказались синими забулдыгами. Мда. Они ведь и раньше такими были, просто я вдруг прозрел. Родители конечно забулдыгами не были. Просто я перестал понимать, почему их устраивает окружение – вот эти вот все синюшные хоббиты.

Хотя вру, скорее всего, это уже более поздние наслоения. Не мог я тогда это так ясно разложить. Тяготило – да. Вырваться страшно хотелось. Ну и уж точно не в Нижний. Хотя гулять мне там нравилось даже с родителями. Но символ в целом для меня был мрачный. Именно в этом городе же отец забухал и бросил спорт. Отсюда мать его вытаскивала. Как они вообще после этого так спокойно сюда могли приезжать? Меня с собой брали ещё. Что для них здесь было ценно и дорого?

Я их даже не пытался понять, но знал, что мне сюда не надо. Я себе наметил Москву.

Отец в Нехлидово присмирел. Или мне так рассказывали. Но правда, я его буйным и не помню. По рассказам матери и изредка заезжавших друзей всё его гусарство осталось в Нижнем. Да, когда я маленький слушал рассказы о его юношеских подвигах, для меня это было круче любого индийского боевика. Поглядывал на отца украдкой восхищенно. Да что там, даже круче «Пиратов XX века». Ну а когда я себя считал уже взрослым… Тогда мне об этом никто уже не рассказывал. Но я‑то помнил… Вспоминал… Только уже чаще с досадой. В настоящем это был совершенно другой человек. От былого великолепия мускулатуры на старых чёрно‑белых карточках с соревнований почти ничего не осталось. В драки он не лез, даже избегал. Разнимал – приходилось – но тоже без кулаков – боялся кого‑то задеть. С местным милицейским начальством у него с самого приезда произошла установочная беседа. Рассказывал мне, дескать, объяснили доходчиво, что мастер спорта по боксу за любую драку сядет – к бабке не ходить. А если со смертельным, то надолго. И не важно, кто начал, кто защищался. Он это усвоил твёрдо. Но один раз всё‑таки сорвался. Я это видел своими глазами, и меня это немного примирило с тем, что видел каждый день.

Шли вечером из гостей. У клуба обычная пьяная потасовка. Он таких разнимал только на моей памяти – не сосчитать. Как правило, одного его появления хватало, чтобы драчуны остывали и расходились. Но в тот раз оказался кто‑то не из местных. Отец как обычно подошёл, раскрыв свои могучие руки ладонями вверх. «Парни, всё. Завязываем.» Наши‑то смирно посторонились, а залётный не просёк и на отца быканул. Тот его легонько оттолкнул ладонями в грудь «Тихо ты чего.» Парень отступил, полу куртки дёрнул, и в руке блеснуло лезвие. Потом я не помню. То ли мне стало так страшно, что я зажмурился. Или страшно мне стало уже потом… Да, при каждом воспоминании до сих пор жаром обдаёт. А тогда всё слишком быстро произошло. Не успел я напугаться.

Я не видел лицо отца. Он стоял ко мне спиной. Никогда прежде он при мне никого не бил. Да и вообще. Соблюдал установку. А тогда ударил. Наверное, ударил. Я не заметил, как и когда. Похоже, никто не заметил. А в следующую секунду тот с ножом уже лежал на земле. Никто ничего не успел – ни сделать, ни даже подумать. Тот тоже не успел лезвие достать. Рука с ножом так и осталась полусогнутой и теперь неуклюже топорщилась. Он рухнул прямо на неё. Теперь уже сразу подоспела милиция. А скорую ещё подождали. Папу сразу забрали, но не надолго. Народ безо всякой агитации подтянулся к отделению. Собралось побольше, чем на недавнюю маёвку. Начальство очкануло, видать. В общем, отпустили его. Ограничились внушением под давлением общественности. Но хорошо, что парень выжил. Иначе бы закрыли, скорее всего. А так у того перелом челюсти, вывих шейных позвонков, понятно, сотрясение. Выписали бы через пару дней, если бы не ножевое – крови потерял, пока скорая добиралась. Отец ему в больничку гранаты с рынка возил. Ну и мне перепадало.

В какой‑то момент всё изменилось для меня. Наверное, даже перевернулось. Я не обратил внимания, когда. Может это постепенно копилось и хлоп: стало ровно наоборот. Нехлидово из уютного защищенного мира моего детства стало тянущим и изматывающим местом, где ничего не происходит. Я пытался вспоминать имена маминых сослуживцев, которые к тому времени перестали приезжать. Яркость этих вспышек из прошлого мне уже не казалась пугающей и слепящей. Она теперь даже манила. В ней чудилась беспредельность пусть даже вполне себе евклидова.