Другая сказка

Гита отчего‑то засмеялась, обратив взгляд на небо. Она смеялась звонко, но после ее смех перешел в слезы и надрывистые рыдания. Она будто сломалась, когда согнулась пополам, обхватив себя за колени.

– Неужели ты думаешь, Мира, что я сейчас приду домой, встану перед зеркалом, разденусь догола и буду восхищаться своим телом? Подойду ближе и буду рассматривать свои родинки, восхищаясь, и благодарить Богов за то, что они одарили меня такими отметинами?

Мире стало больно от этих слов. Гита была права. Никто не сможет понять человека всецело, пока сам не переживет то же, что и он. Мирослава молча присела рядом, позволяя Гите высказать все, что наболело в ее душе, позволила выпустить весь негатив, освободиться. Когда Гита успокоилась, выложив всю свою душу, Мирослава встала, протягивая руку девушке в надежде, что та осознала: люди, причиняющие такую боль, не заслуживают, чтобы находиться рядом с ней.

– Легче?

Гита протянула руку, принимая помощь.

– Да, словно камень с души. Только, прошу, не говори никому о том, что я сегодня наговорила на эмоциях здесь, ладно? Пообещай мне!

Разочарованно выдохнув и покачав головой, Мира взглянула на девушку и дала обещание молчать о том, что произошло, и, попрощавшись с Гитой, отправилась домой. Все мысли были заняты только лишь тем, что маленький мир, в котором была вынуждена жить Мира, наполнен злом, несправедливостью, ненавистью, с которыми невозможно справиться в одиночку. Только Мирослава понимала, что спасать этих людей ей не хотелось. Её не признавали здесь за свою, но и чужой не считали.

На улице совсем стемнело. Мира вышла на дорогу, которая вела к развилке, где можно было сократить путь до дома. Ворота открылись, выпуская охотников, с первыми сумерками отправившимися в лес, в их числе был и отец Миры. Вспомнив, что она давно должна быть дома, Мирослава спряталась за забором ближайшего строения и, дождавшись, пока ворота не закроются, вышла из тени забора на свет луны, которая уже поднялась на темно‑синем небе, усыпанном мелкими звездочками. Они завораживали, притягивали, манили девушку, но необходимо было спешить. Матушка осталась дома совсем одна.

Подойдя к дому, Мира взглянула на небо, которое затянули черные тучи. Собирался дождь, вдали слышались раскаты грома. Дверь отворилась, и на крыльцо вышла мать Мирославы.

– Кто здесь? – испуганно прошептала женщина, держа в руках свечу.

– Матушка, я пришла. Прости, что так поздно, я провожала Гиту до дома, ей стало нехорошо, – тихо отозвалась Мира, пытаясь рассмотреть ступеньки на крыльце, ей мешал свет от свечи, который светил прямо в глаза. – Матушка, отвори пошире двери, я совсем ничего не вижу.

Марья настороженно осмотрела двор и приоткрыла дверь, но что‑то в душе подсказало ей осветить пламенем лицо дочери, и она это сделала. Мирослава зажмурилась и оступилась, неловко шагнув на ступеньку.

– Ах! Матушка, убери свет, я не могу подняться, – опершись о перила, попросила Мира, но Марья с ужасом в глазах толкнула дочь и закрыла дверь. Девушка от неожиданности не успела ухватиться и удержать равновесие, от чего кубарем скатилась на мокрую от начавшегося дождя траву. Небо осветила яркая вспышка, после чего послышались раскаты грома и сотрясающий землю гром. Мира встала с мокрой земли, поднялась по ступенькам и дернула ручку двери. Закрыто.

– Матушка! – закричала она отчаянно, но Марья закрыла уши в сенях у двери, нашептывая под нос:

– Пойдите прочь, нечестивые, пойдите прочь! Моя Мира, моя доченька, за что вы так ее? Неужели в облике ее явилось ко мне само зло? Нет. Я не стану слушать твои мольбы, это не моя дочь, нет, нет, нет, нет!

Мирослава не понимала, отчего матушка вдруг не стала впускать ее, отчего не открывает дверь. Ей было холодно от ливня и поднявшегося ветра, а крики ее со временем перешли в жалобный плач, на который Марья не обращала внимания, сжимая в руке мешочек с травами.

– Скоро настанет день очищения, скоро настанет день, – повторяла женщина, покачиваясь из стороны в сторону. Она не моргала, устремив пустой взгляд на стену, где висели высушенные пучки трав. – Встанет солнце, день наступит, все пройдет.

Марья засмеялась, сжимая волосы, теребя их, словно пытаясь ухватиться за них, как за спасательный круг, не замечая, как вырывает небольшие прядки. Одну за одной с глухим треском, не осознавая, что на виске уже образовалась проплешина с мелкими кровоподтеками.

Мирослава сидела у крыльца, промокшая до последней ниточки. Ее красивое платье превратилось в грязные лохмотья, коса растрепалась, рыжие пряди выбились наружу. Она дрожала, стучала зубами от холодного ветра, который пробирал ее хрупкое тело до костей, но никто из мимо пробегающих жителей деревни не обращал на нее никакого внимания, все были погружены в свои мысли, не хотели замечать чужой беды. Мира успокаивала себя тем, что ее, вероятно, просто не видно в темноте, а порывы ветра заглушают крики мольбы о помощи.

Глаза покраснели от слез, лишая возможности рассмотреть того, кто приближался к дому. Хотелось верить, что это отец вернулся из леса, хоть для его возвращения слишком рано. Мира хотела бы встать и пойти к Домне переждать жуткий ливень и грозу, но нога так сильно разболелась, что невозможно было двигаться.

– Прошу, помогите, – еле слышно прохрипела девушка, чувствуя, как силы покидают ее с каждым мгновением.

Приближающийся молчал. Мира лишь успела разглядеть длинную белую сорочку и волосы до земли, вымокшие под дождем, а затем услышала голос в своей голове:

 

«Ми‑и‑р‑а‑а‑а… Я пришла за тобой, Ми‑и‑и‑р‑а‑а».

 

От нахлынувшей слабости Мирослава не смогла ответить голосу, но ощутила мокрый, холодный, вызывающий неприятное покалывание во всем теле поцелуй, оставляющий послевкусие речной воды.